правительство больше не даст миллионов. – Он нахлобучил шляпу. – Сегодня, после того как мне сообщили об отказе, я представил себя, как я обращаюсь к вам. Я был умен. Уверен в себе. Я наполнил вас этой верой в меня. Теперь я вижу себя, как вы меня видите: сумасшедший старик, у которого нет на уме ничего, кроме денег. Старый неудачник. Der Konig von Scheiss. Ладно, пусть будет так. – Он слепо повернулся к двери, ведущей на улицу.

– Гаусс, – надевая пальто, Палмер вышел за немцем на Третью авеню, – Гаусс, подождите секунду.

– Вы уже достаточно опоздали, мой друг. Время – важная вещь. Правильный расчет времени – это все. – Холодный северный ветер, дующий вдоль улицы, заколыхал поля шляпы Гаусса. – Вы разговариваете со специалистом по опозданиям. Я потерял десять лет, потому что Эйнштейн был евреем. Ничего. У меня впереди еще десять лет. – Его улыбка казалась какой-то неестественной в освещенной неоновым светом темноте. – Тогда придет удача, – добавил он насмешливым тоном. Он повернулся и пошел через дорогу. Вскоре исчез в боковой улице.

Щеки Палмера защипало от ветра. Он повернулся к нему спиной. Игольчатые пальцы холода пронизывали ткань его пальто и костюма, добираясь до тела. Спустя момент ветер стих. Но Палмер так и остался продрогшим, замерзшим до самых внутренностей, пока он медленно шел на второе свидание этого вечера.

Она сидела одна за отгороженным столиком в конце бара. Поискав глазами, Палмер увидел ее и направился прямо к ней. – Прости меня, – начал он, садясь напротив, – но Гауссу надо было о многом рассказать мне.

Она подняла глаза, когда он входил в бар. Увидя его, она снова уставилась в стакан, который держала обеими руками, и теперь, вероятно, была не в состоянии взглянуть на него еще раз.

– Все в порядке, – сказала она глуховатым голосом.

– Похоже, что нет.

– Все в порядке, – настаивала она, все еще не глядя на него.

– Любопытнейший тип, – сказал Палмер. – Не будь у меня более важного дела, я все еще сидел бы там и слушал. Медленно она подняла голову и посмотрела ему в глаза. – Если Гаусс настолько важен, – сказала она ровным голосом, – тебе не следовало уходить.

– Но ты еще важнее.

Уголок ее рта быстро поднялся, затем снова опустился. Теперь, когда она нашла в себе силы посмотреть на него, она, казалось, уже не могла отвести глаза в сторону. С легким удивлением он увидел, что ее огромные темные глаза очень похожи на глаза немца, по крайней мере в данный момент. Затем он понял, что они похожи не по величине и не по цвету. Общей была жалость к себе в этих влажных глазах человека, занятого только самим собой. Взгляд Гаусса как бы демонстрировал эту жалость, а Вирджиния, наоборот, старалась ее спрятать.

– Да, – заявила она, – мне было очень жаль себя.

– Откуда ты знаешь, о чем я думал?

– Забудь это, – прервала она. – Просто помни, как трудно спрятать свои мысли от кельта. – Она скорчила гримасу отвращения и откинулась в глубь кабины. Ее темные неуложенные локоны разметались по сторонам на обивке из синтетики, когда она оперлась головой о перегородку. – Я пересматривала наши отношения почти целый час. Такие размышления не особенно хорошо оплачиваются. Когда я увидела, что ты опаздываешь, стало еще хуже. Наконец, – добавила она как бы в раздумье, – когда я решила, что ты не придешь, вся наша связь умерла, не мгновенно, одним ударом, а как бы хныкая. Прямо здесь передо мной на столе. Я уже собирала останки для погребения, когда ты появился.

– Боже мой, я же опоздал всего на несколько минут.

– Пятнадцать.

– Ну, послушай…

– Знаешь, – снова прервала она, – в художественной литературе можно время от времени встретить подобную сцену. Появляется герой, и мрачные думы исчезают как дурной сон и все вокруг вновь сверкает и смеется. Это результат его бесценной близости. Простой факт, что он в конце концов вообще появляется, приводит в восторг молодую идиотку.

– Но не тебя.

– Не меня, – согласилась она. – Старая мозговая коробка стала хрупковата для такой гимнастики. И все же, – она дотянулась до его руки и похлопала по ней, – и все же я рада, что ты здесь.

– Я рад, что ты рада. – Он взял ее руку.

– Черт возьми, – продолжала она, – чем ты был так очарован в недобитом нацисте, что заставило тебя опоздать на любовное свидание с самой восхитительной женщиной Нью-Йорка?

– Если я скажу, ты не поверишь.

– Попробуй.

– Когда-нибудь я скажу. – Он сжал ее руку. – Почему ты назвала его нацистом?

– Nein? [А разве нет? (нем.)] – спросила она, переходя на так называемый акцент sauerkraut [Кислая капуста (нем.)]. – Он не пыл никакта членом пахтии, ja? Никто ис нас, натсистоф, не пыл натсистом. Унт мы не снаем, што происходило, jawohl? [Да (нем.)]

Он ухмыльнулся:

– Вы, ирландцы, действительно ненавидите блюстителей чистоты расы, не правда ли?

– Рассказывают одну историю о молодом ирландском священнике, получившем свой первый приход в Бруклине, – сказала она. – Язык у него был подвешен неплохо. Просто прирожденный оратор. Но настроен ужасно антибритански. Каждое воскресенье он кончал проповедь критикой дурных, презренных англичан. Чтобы послушать его проповеди, люди шли из других приходов. Наконец на него обратило внимание одно