стали проявляться симптомы болезни Альцгеймера. Скорее всего, все-таки второе: Осборн медленно опустился на четвереньки, издал неприятный смешок и пополз в другой конец комнаты.

– Вы что-то потеряли?

– Надеюсь, что нет, черт побери. – Я понял, что он собирался сделать, когда он откинул китайский коврик и открыл дверцу сейфа, который был вмонтирован в пол. Потом Осборн снял очки, надел другие, повернул рукоятку сначала налево, а потом направо и замер.

– Твою мать. Забыл эти чертовы цифры. Дай мне мой блокнот.

Я достал из кармана его пиджака ежедневник в обложке из крокодиловой кожи, заметив, что на подкладке кармана был прикреплена этикетка с датой изготовления этого костюма. Его сшили в «Севил Роу» – знаменитом лондонском ателье. Ему было больше лет, чем моей матери. Осборн полистал свою черную книжечку и опять набрал какие-то цифры. У него тряслись руки. Он повернул ручку налево, направо и обратно, но щелчка не раздалось. Он еще раз сделал это. Его пальцы так дрожали, что можно было подумать, будто он засунул руку в розетку. Если бы это было в каком-нибудь мультике, я бы засмеялся.

– Черт. Открой сам. – Осборн сел на пол, задыхаясь от раздражения.

– А какие цифры набирать?

– Один, два, три.

– Да, несложная комбинация.

– Другую мне не запомнить.

Я повернул ручку, и по мановению моей руки она открылась. Мы, столкнувшись головами, уставились внутрь стального цилиндра. Там были пачки новеньких стодолларовых купюр и пара коробок из ювелирных магазинов – голубая от «Тиффани» и красная от «Картье». А еще там были помятые железные коробки, в которых хранили наличные. Выглядели они так, будто их сто лет назад купили в каком-то дешевом магазине.

– Дайте мне эту коробку, коллега.

Эта была такая дешевка, что ее замок можно было открыть шпилькой. Он вытащил золотую цепочку, лежащую в кармане его жилета. На ней висел крошечный металлический ключик.

– Я хочу, чтобы ты увидел кое-что. Я никогда в жизни не показывал это кому бы то ни было и никому об этом не рассказывал.

Вздохнув, он открыл шкатулку. Внутри лежали бумаги, дополняющие его завещание, три стеклянных шарика и старинная порнографическая открытка. На ней была изображена обнаженная женщина. Ее чулки были закатаны до колен, ноги задраны вверх, на плечи жирного голого мужчины со свисающими, будто у моржа, усами. На нем были только ботинки и носки. Казалось, он напрягается изо всех сил. На шее женщины висел крест, а на лице застыло выражение веселой отчаянности – сам черт ей был не брат. Она повернула голову к окну.

– Ого. Она внизу такая волосатая.

– В то время, когда моя мать была молодой, женщины еще не делали депиляцию воском. – Осборн взял фотографию, поднес ее поближе к глазам, а потом отдал мне. – Она была красавицей.

– Так это ваша мать!

– Во всей своей красе.

– А кто этот мужчина?

– Президент телефонной компании, который подписал с отцом контракт, когда увидел этот снимок.

– А как снимок оказался у вашего отца?

– Так он и сделал эту фотографию. – Осборн будничным тоном объяснил, что парень, который развлекался с его матерью, владел несколькими компаниями, и даже железной дорогой. Благодаря этой карточке дедушка Осборна получал по два крупных заказа каждый год. Он говорил шутливым тоном, но мне было совершенно ясно, что он не считал это забавным. Потом он трясущимся пальцем указал мне на щель между занавесками. Я вгляделся и увидел там его самого, смотрящего прямо в камеру. Казалось, он был в каком-то забытьи. Ему тогда было приблизительно столько же лет, сколько мне сейчас.

– Зачем вы мне это показали?

– Ex malo bonum. Это латинская пословица. «Худа без добра не бывает».

В пять часов пришел шофер, чтобы отвезти меня домой. Осборн проводил меня вниз. В это время солнце ярко засияло в огромном окне холла. Мой шеф был одет в длинный халат, его окутывали солнечные лучи, и в этот момент он был похож на священника. Только тут я заметил их фамильный девиз, выложенный в верхней части окна цветным стеклом. Гербы о многом могут рассказать. На нем была изображена женская головка, прикрывшая глаза рукой, а внизу находилась та самая латинская пословица. Наверное, легко поверить, что так оно и есть, если у вас достаточно денег, чтобы обосновать свои убеждения.

Брюса показывали по телику. Миссис Лэнгли специально пригласила всех кого можно к себе домой, чтобы они полюбовались на это. Жители Флейвалля, по словам Осборна, по-прежнему вопили так, будто им яйца прижали. А все из-за того, что отпрыск семьи Лэнгли собирался притащить в городок негритянское отродье. Тем не менее пришли все. Потому что знали: если они не явятся, их не пригласят на следующую вечеринку. А может, и на ту, которая будет после нее. А может, вообще уже никогда никуда не пригласят. «И какой смысл сердиться, если ты знаешь, что не собираешься сердиться вечно», как приговаривал мудрый Осборн?

Согласно расписанию общественно важных событий, следующим поводом для того, чтобы собраться всем вместе, должен был стать мой день рождения. Майя решила, что будет весело, если мы устроим костюмированный бал и все нарядятся в разных богов и богинь. Сначала маму это ужасно рассердило. Но когда все любители игры в гольф стали подлизываться к ней, чтобы она их тоже пригласила, она быстро переписала историю и сделала вид, будто это была ее идея. Это было просто отвратительно, честно. Во всяком случае, вечеринка неумолимо приближалась.

В семье Лэнгли не очень любили смотреть телевизор. Он был всего один и стоял в библиотеке, которая была по размеру не больше моей спальни. В библиотеке были повсюду разбросаны банки с краской и скипидаром и тряпье – они пригласили художника из Англии, чтобы он нарисовал на стене портрет их семьи в честь выздоровления мистера Лэнгли.

Специально для того, чтобы каждый мог увидеть нового, исправившегося Брюса, они купили новый огромный телевизор и установили его у бассейна. На улице было жарко, стульев на всех не хватало, и поэтому я, Майя, Маркус, Слим и Пейдж надели купальные костюмы и залезли в бассейн. Брюс должен был появиться в вечерних новостях вместе с мэром Ньюарка. По случаю пресс-конференции он купил себе новый строгий костюм. Они с мэром стояли у здания на Клинтон-авеню, которое, казалось, вот-вот развалится. Их окружали мужчины в цветастых рубашках. Брюс передал мэру чек на двести тысяч долларов от Фонда Осборна. Они объявили, что это здание отремонтируют и превратят в Дом Лэнгли – компромиссное решение, призванное спасти Флейвалль от беспокойных дитятей. Он назвал этот дом «прибежищем для детей, которых лишили детства». Это выглядело довольно странно: мы сидим в бассейне, а чернокожие служанки разносят напитки, крабов и горчичный соус для богатых белых людей, которые аплодируют и приговаривают: «Разве это не чудесно, что наконец-то Брюс решил сделать хоть что-то для этих бедняжек?» На самом деле это значило только одно: они надеялись, что «приют» в Ньюарке умерит пыл Брюса и в Флейвалле ничего подобного не появится. Майя повисла на мне в бассейне и прошептала: «Это дедушка придумал. Он хочет, чтобы Брюс перестал думать об этом».

Было очень странно наблюдать за тем, как он выступает по телевизору. Брюс выглядел абсолютно естественно. Он был очень телегеничен. Искренне улыбаясь, защитник детей пожал мэру руку. Казалось, он такой серьезный и честный парень. Никто бы не догадался, что это тот самый человек, который доказывал широту своих взглядов тем, что красил волосы в белый цвет, носил саронг и привозил на вечеринки нигерийскую принцессу Коко, называя ее своей невестой. Он совершенно преобразился. Брюс стал таким ответственным и собранным, что можно было решить, будто он действительно повзрослел. Раз и навсегда.

Сам он в это время стоял в стороне. Когда сюжет подошел к концу и все зааплодировали, он застенчиво улыбнулся, явно довольный собой. Только непонятно, что его больше радовало – то ли то, что он собирался совершить доброе дело, то ли то, что он так чудесно выглядел на экране. Кто-то из гостей сказал:

– С ума сойти, Брюс, такое впечатление, будто ты брал уроки у самого Бобби Кеннеди.