слышал, как самолет несколько раз пролетел над расположением лагеря. Не заметив никаких сигналов, летчик пустил две ракеты.
По звуку мотора Редькин догадался, что самолет советский и прилетал он не напрасно. Редькин начал обшаривать все вокруг и вскоре нашел парашютный мешок. Он не сказал никому о находке, — решил сам воспользоваться ею.
Немного успокоившись, Зарубин вытряхнул на стол содержимое мешка. Там оказались медикаменты, свертки газет, пачки табака, запалы и взрыватели, патроны к автоматам, а на самом дне небольшой конверт на имя капитана Кострова и в нем маленькая зашифрованная записка.
Всех охватила радость.
— Значит, кто-то из наших посланцев добрался до командования и выполнил задачу, — сказал Пушкарев и, взяв в руки листок, испещренный двумя рядами цифр, стал вертеть его в руках.
— В этом сомнения быть не может, — уверенно заметил Зарубин. — Если бы груз предназначался не нам, то в нем не было бы этого конверта.
Шифром владел только начальник разведки Костров. Он немедленно удалился в пустую окружкомовскую землянку и, не обращая внимания на холод, стоявший там, принялся расшифровывать письмо.
Уже через несколько минут он убедился, что с расшифровкой что-то не получается: то ли он забыл ключ, то ли в тексте письма что-то было спутано. Он применял разные варианты, переставляя цифры, пытался разобраться по смыслу, но безуспешно. Когда кто-либо заходил к нему с вопросом, начальник разведки только отмахивался и не говорил ни слова. Он отказался от обеда и лишь приказал растопить в землянке печь.
— Вот не везет, так не везет, — досадовал Пушкарев. — Хоть волосы на себе рви.
— Побереги волосы! — шутил Добрынин. — У тебя их и так на полторы драки осталось.
Хотя комиссар и не показывал виду, но он тоже нервничал и расхаживал по землянке, покусывая ус.
В самом деле, обидно получалось. Ведь важнее всего было не содержимое мешка, а именно содержание коротенькой записки, не поддававшейся расшифровке: возможно, там шла речь об условиях дальнейшей связи или было какое-нибудь предупреждение.
Когда день подходил к концу, в штабную землянку быстро вошел Костров.
— Вот пока все, что мог разобрать, — объявил он. — Мешков сброшено два. Надо искать второй. Это какая-то шарада, а не депеша. У меня уже мозги набекрень.
Зарубин немедленно приказал поднять всех людей и разослать на поиски.
— Пойдемте все, — обратился он к Пушкареву и Добрынину. Те не возражали.
— Голубчик, Георгий Владимирович, — просительно сказал Пушкарев Кострову, — а вы уж поломайте голову еще… Вдруг еще пара словечек прояснится, — и, схватив автомат, он выбежал из землянки.
Костров вышел, набрал пригоршню снега, потер лоб и снова отправился в окружкомовскую землянку.
Поиски, закончившиеся поздно ночью, ничего не дали. Партизаны вернулись усталые, с пустыми руками.
— Что делает Костров? — спросил Зарубин, проходя мимо окружкомовской землянки, в которой мерцал тусклый огонек. — Давайте заглянем.
— По-прежнему мозгами ворочает, — сказал Добрынин.
Они вошли в землянку. Костров сидел за столом и дремал над злополучным письмом.
Рано утром, до восхода солнца, когда мороз особенно пробирает, на передовую заставу пришел неизвестный человек в лохмотьях, худой, обросший, почти разутый. Он потребовал, чтобы его отвели к самому большому начальнику.
На заставе на всякий случай обыскали его, а потом привели к Зарубину. Человек рассказал, что недалеко от своей деревни, в лесу на сосне, он обнаружил парашют с грузом, снял его и спрятал.
— Видать, для вас это гостинец, — спокойно заключил он.
— Далеко отсюда? — оживился Зарубин.
— Верст пять, не боле…
— А как ты нас нашел?
Крестьянин ухмыльнулся, шмыгнул носом, утер его рукой и ответил:
— Мы тутошные, знаем про вас.
— Сам-то ты кто? — вмешался в разговор Пушкарев.
— Колхозник я был, из колхоза «Верный путь», а сейчас так, никто, пришей-пристебай.
— А почему ты не партизанишь?
Крестьянин задумался на мгновенье, потоптался на месте, потрогал рукой коротко остриженную бороденку.
— Не с руки мне, товарищ, восьмой я в доме. Пятеро детей, а старшему двенадцать, старик со старухой… Так что и рад бы в рай, да грехи не пускают…
— А жена?
— Угнали куда-то… идолы!… Да вот вас я знаю, — оживился мужик, кивая на Пушкарева. — Фамилии не знаю, а звать знаю как: Иван Данилович.
— Откуда же ты меня знаешь? — поинтересовался Пушкарев.
— А вы у нас в деревне собрание проводили… насчет танковой колонны…
Гостя накормили, обули в новые валенки, Добрынин отдал ему свой пиджак. Наделили его махоркой и с группой конных партизан отправили к месту, где был спрятан парашют.
Возвратились ребята под вечер с тяжелым мешком. В нем были сухари, сахар, соль, табак, спички, белая мука и такой же, как и в прошлый раз, небольшой конверт.
— Ну, Георгий Владимирович, не осрамись, постарайся, дорогой, — необыкновенно ласково попросил Пушкарев. — А где же этот мужичок? — спохватился он вдруг.
Кто-то из партизан сказал, что крестьянин, доведя их до места, распрощался и ушел.
— Вот это да! Это не нашему Редькину чета! Это человек с большой буквы! Напрасно отпустили. Надо было его основательно отблагодарить. А фамилию-то хоть узнали?
— Узнали, товарищ Пушкарев. Сурко его фамилия. И где живет, знаем.
— Ну, хорошо, — успокоился Пушкарев. — Таких людей забывать нельзя.
В этот день настроение у всех было приподнятое. Но больше всех радовался и одновременно тревожился Пушкарев. На его ответственности лежало не только руководство отрядом Зарубина. Ему была поручена организация подпольной работы во всех смежных районах, и он, пожалуй, особенно остро ощущал отсутствие связи с Большой землей. С нетерпением ожидая результатов расшифровки, Пушкарев беспокойно прохаживался по лагерю, от штабной землянки до окружкомовской.
Он ясно представлял себе, что даст отряду и окружкому связь со своими. Во-первых, сразу станет ясным положение на фронтах; во-вторых, он получит новые указания Центрального Комитета партии; в- третьих, через Большую землю, возможно, удастся наладить контакт с другими партизанскими отрядами; в-четвертых, можно будет организовать прием самолета, осуществить эвакуацию раненых, инвалидов, детей, вывезти партийные документы и, наконец, удастся регулярно сообщать командованию разведывательные данные, добываемые партизанами.
«Вот когда мы развернемся во всю ширь. Держись только», — проговорил он, шагая по протоптанной лагерной тропке.
— Ты чего, Данилыч, бормочешь?
Пушкарев невольно вздрогнул. Перед ним стоял дед Макуха, маленький, сухонький, с седыми волосами, со светлыми, какими-то прозрачными глазами. На губах старика, как всегда, играла озорная улыбка.
— А ты, хитрюга, подслушиваешь? — притворно сердитым тоном сказал Пушкарев.
Макуха, подмигнув, беззвучно рассмеялся и помотал головой.
— Ой, и суматошный ты, Данилыч. Чего зря бегаешь?
— Ладно! Давай лучше закурим, — предложил Пушкарев и, обняв старика за плечи, повел к
