Артиллерийским огнем дом был разнесен в куски, и осталось неизвестным, кто погиб под развалинами. Ни матери, ни жены Зарубин не нашел.

— Погибли, видно, — тихо сказал Зарубин, и глаза его потемнели. — Женщины из соседних домов сказали мне, будто никто не успел спастись.

— Раньше времени не горюйте и не хороните их, — сказал Пушкарев. — На войне всякое бывает.

В городе Зарубин провел сутки. Ему представили Кострова, Бойко, и с ними он на другой день отправился в лес. Надо было спешно закладывать продовольственные базы, выводить лошадей, принимать различное имущество, вооружение. Добрынин до прихода гитлеровцев появлялся в городе еще не раз, а Зарубин неизменно находился в лесу, осваиваясь с новой обстановкой, изучая местность.

«А теперь вот друзья, водой не разольешь, — подумал Добрынин, — хоть ему тридцать, а мне пятьдесят».

Разница в годах не мешала дружбе. Их сближала не только взаимная симпатия, не только то, что они делили пополам все тяготы суровой партизанской жизни, радости побед, горечь поражений и потерь. Дружбе этой, по-видимому, помогала и противоположность характеров командира и комиссара. Они как бы дополняли друг друга. Зарубину не хватало еще жизненного опыта, спокойствия, выдержки — всего того, чем отличался Добрынин. Капитан был вспыльчив и резок, иногда даже без достаточных оснований. Зато Добрынин мог позаимствовать у него богатые знания военного дела, поучиться военной четкости, дисциплинированности, высокой требовательности к себе и подчиненным, умению организовать и воодушевить людей.

Зарубин подошел к комиссару и стал хворостинкой сбивать снег со своих валенок.

— Не подведет нас авиация? — обратился он к Добрынину.

— Не думаю. Да и причин нет к этому. Посмотри, какое небо! — Зарубин запрокинул голову. Все небо было усыпано яркими звездами.

— Как будто все в порядке. — Он посмотрел на часы. — А где же Иван Данилович?

Добрынин рассмеялся.

— Где-нибудь в лесу бродит. И Кострова с собой потащил. Он боится, что груз не попадет на поляну, вот и сторожит. Что, ты его не знаешь?

— Неугомонный человек. Откуда у него столько энергии берется, я просто удивляюсь. Вчера мне говорит вечером, — Зарубин опустился на корточки возле комиссара, — надо побывать во всех ближайших населенных пунктах и выяснить точно, сколько там мужчин призывного возраста. «Зачем?» — спрашиваю. «Проведем, — говорит, — мобилизацию». Я посмеялся, а потом задумался. Ведь и на самом деле, почему не провести? Представляешь себе, как это будет выглядеть — в тылу врага происходит мобилизация!

— Со мной он тоже беседовал по этому поводу, — сказал Добрынин. — Затея, конечно, не легкая, но очень важная. Надо будет дать в его распоряжение нескольких коммунистов и комсомольцев.

— Подожди-ка, Федор Власович! — Зарубин поднялся и прислушался.

— Летит, летит…

— Наш, по звуку чую, — раздались голоса.

Добрынин поднялся. Уже не надо было напрягать слух, чтобы услышать рокот мотора, доносящийся с северо-востока.

Самолет появился над лесом на пятнадцать минут раньше срока и, когда вспыхнули пять костров, разложенных в форме конверта, снизился, прошел над поляной и сделал два захода, чтобы сбросить груз. Мешки с парашютами опустились удачно, на поляну. Потом самолет сделал еще два круга, поднялся выше, выпустил ракету, и тотчас же за ней выбросился парашютист. Он приземлился у самого края поляны и забарахтался в снегу, путаясь в стропах.

Встать парашютисту не довелось. Десятки рук подняли его вместе с парашютом и с радостными криками потащили по поляне, освещенной кострами. Партизаны горячо обнимали первого гостя с Большой земли, тискали его, жали ему руки, не спрашивая ни фамилии, ни имени. Знакомиться начали позже.

Парашютист назвался Семеном Топорковым. Это был белокурый паренек, маленький, щупленький, с лицом, густо усыпанным веснушками. Когда он снял с себя меховой комбинезон, то оказался совсем еще подростком.

За ночь Топорков перебывал почти во всех землянках, начиная со штабной. Уже под утро его затащили в землянку взвода Бойко. В нее никогда не набивалось столько народу.

Топорков, устало моргая, сидел у края стола. Через плечо его был перекинут широкий ремень, на котором держалась портативная радиостанция в чехле.

А народ в землянку лез и лез.

— Да пустите же! — просился кто-то у входа.

— Дайте хоть глазком взглянуть, говорят, совсем дитенок…

На Топоркова сыпались самые различные вопросы: дошел ли немец до Москвы и как его встретили, кто каким фронтом командует, знают ли там, в нашем тылу, о делах партизан, какие города бомбит противник, как обстоит дело с продовольствием, работает ли Большой театр, продолжается ли стройка метро и прочее и прочее.

У Топоркова смежались веки. С грустной детской улыбкой он отвечал на все вопросы.

— Замучили хлопца, — сжалился наконец кто-то. — Довольно! Завтра доскажет остальное, никуда он не денется.

Через минуту радист уже спал сидя, держа в руках недокуренную папиросу. Партизаны бережно уложили его на нары.

— Замаялся, бедняга! Не чувствует даже…

— Наглотался нашего воздуха лесного… с непривычки.

— Да мы его и покормить-то забыли! Вот идолы непутевые…

— Ничего, переживет… Завтра двойную порцию получит…

— Теперь весь день храпака давать будет.

А в землянке заготовительной группы шла разборка груза. В присутствии комиссара Добрынина командир группы Спивак сортировал груз и составлял опись. В мешках оказались крупа, сухари, соль, концентраты, консервы, мыло, маскировочные халаты, белье, ракеты с ракетницами. И в довершение ко всему — пять литров водки в маленьких бутылках.

— Это мерзавчики, — пояснил дед Макуха. — Так их раньше называли. Кто-то по-хозяйски подошел к делу… И до чего же аккуратненькие! Тут в каждом ровнехонько сто двадцать пять граммов.

— Ладно, ладно, — буркнул Добрынин. — Довольно любоваться. Клади в сторону.