принесли с собой в лагерь три автомата, четыре пистолета, бинокль, несколько гранат. Это были первые трофеи партизан.
— Мойтесь побыстрее, ребята, — слышался за стеной голос Дымникова, — там же ожидают.
— Вася! Ну я же тебя прошу, — молил кто-то тоненьким голоском, — потри мне спину, будь человеком!
— Отвяжись ты, пискун! И так хорош будешь, — отвечал спокойный густой бас.
— А хороша банька получилась, — обратился Пушкарев к Кострову, который сосредоточенно чинил свою зажигалку.
— Лучше нам и не надо, — отозвался Костров.
По лесным партизанским условиям баня действительно получилась хорошая. Построили ее по настоянию Пушкарева. Баня нужна была отряду до зарезу. Партизаны, ложась спать, снимали, как правило, только обувь. Раздеваться не позволяла тревожная обстановка, требовавшая повседневной, ежеминутной готовности. Белья сменного для всех не хватало. Летом и осенью в теплую погоду еще кое-как сушили на солнце. Другое дело зимой. Когда надо было отдавать единственную пару в стирку, приходилось надевать верхнее платье прямо на голое тело.
Был объявлен воскресник. В боевых условиях само это слово звучало как-то странно. Однако воскресник себя полностью оправдал. В нем приняли участие почти все партизаны, не занятые в этот день боевой работой. За день на пустом месте, у обрыва, возле небольшой речушки появилась просторная теплая баня, с паром, где сейчас с наслаждением мылись и плескались, точно дети, и бойцы и командиры.
И все же постройка бани дорого обошлась партизанам. Появление одного из главных, как говорил Пушкарев, «банных агрегатов» — каменного очага — было связано с геройской смертью двух партизан: белоруса Толочко, младшего брата того, который возглавлял сейчас взвод, и татарина Набиулина — молодых, жизнерадостных ребят.
Восемь партизан взялись достать кирпич для кладки очага в бане. Кирпич надо было вывезти из школьного сарая в поселке, где стояли немцы. Партизаны соорудили вместительные волокуши, уложили на них брезент, чтобы не растерять груз, и вышли на «кирпичный промысел». Ходили в поселок парами по очереди. Когда одна пара с нагруженной волокушей возвращалась в лес, на смену ей отправлялась другая к сараю. Сходили все по одному разу, а когда Толочко и Набиулин пошли вторично, их обнаружили. Гитлеровцы окружили сарай и предложили партизанам сдаться. Толочко и Набиулин заперлись изнутри, залегли, открыли огонь и уложили трех солдат. Фашисты рассвирепели и начали обстреливать сарай, потом облили его бензином и подожгли. Они надеялись, что теперь уж партизаны сдадутся, но Толочко и Набиулин предпочли смерть. Продолжая отстреливаться, патриоты запели «Интернационал». Они пели до тех пор, пока пылающая крыша не рухнула и не похоронила их под собой.
Сейчас, сидя в теплом предбаннике и прислушиваясь к веселым голосам за стеной, Пушкарев невольно вспомнил о погибших и тяжело вздохнул.
Из бани стали выходить помывшиеся, распаренные партизаны.
— А на дворе-то что делается, матушки мои!…
— Завертывайся поплотней, а то как бы насморк не поймать!
— Это черт с богом драку затеяли. У них тоже война.
Дымников выскочил в предбанник последним и доложил:
— Печку для вас раздул на славу и пару подбавил.
— Спасибо, Сережа, — сказал, поднимаясь, Пушкарев. — Пойдем, Георгий Владимирович, косточки попарим.
Перед вечером Усман Рузметов в своей землянке инструктировал партизан, отправлявшихся на железную дорогу и в села, занятые немцами. Подрывникам предстояло произвести взрывы на железной дороге одновременно в шести точках. Рузметов проверил заготовленные подрывниками мины, взрыватели, запалы. В это время вошел посыльный.
— Товарищ младший лейтенант! В штабную требуют, — доложил он.
— Ну, все, — сказал Рузметов подрывникам. — В вашем распоряжении час. Через час, чтобы ни одного из вас в лагере не было. Как возвратитесь, прямо ко мне. Счастливо! — Он отпустил людей. — Кто меня требует? — спросил он посыльного, убирая со стола карту и складывая ее в полевую сумку.
— Капитан.
Оправив стеганку, потуже затянув поясной ремень и повесив автомат на шею, Рузметов вышел вместе с посыльным. Еще не дойдя до штабной землянки, он услышал громкий голос Зарубина. Посыльный сказал, понизив голос:
— Дает жизни капитан. Там один сволочуга отыскался из вашего взвода.
Рузметов прибавил шагу.
Землянка была полна народу. Тут были Пушкарев, Добрынин, Костров, дед Макуха и еще несколько партизан. Зарубин отчитывал бойца из взвода Рузметова — подрывника Редькина. Это был высокий, длиннорукий человек тридцати лет, с острым скуластым лицом, с редкими рыжеватыми волосами, зачесанными назад. Во взводе его почему-то недолюбливали, да и сам Рузметов не питал к нему симпатии, хотя причин к этому как будто и не было. Редькин исправно нес службу, ходил, как и остальные, на задания, но с товарищами не дружил и держался всегда обособленно. Рузметов объяснял это его угрюмым характером.
— Вот, товарищ командир взвода, — резко сказал Рузметову Зарубин, — полюбуйтесь своими людьми. — И, глядя с холодным презрением на стоявшего перед ним Редькина, добавил: — Такие бойцы нам не нужны! Ты опозорил имя и честь партизана! Доживем до конца войны, судить тебя будем.
Редькин стоял ссутулившись и с безразличным видом смотрел в маленькое окошко землянки. Можно было подумать, что речь идет о ком-то другом, а он лишь является свидетелем всего происходящего.
— Иди! — сказал Зарубин и проводил Редькина негодующим взглядом.
— Никак не предполагал, что среди нас может оказаться такой подлец, — с сердцем произнес он, когда дверь закрылась за Редькиным. — Вот что значит беспечность и благодушие. Думаем, что одного названия — «партизан» — достаточно для того, чтобы верить человеку. Для нас это серьезный урок, товарищ Рузметов. Сделайте для себя вывод. У меня к вам до этого не было претензий, хочу, чтобы и дальше так было.
— Товарищ капитан, — заговорил Рузметов, — я ведь ничего не знаю.
— Вот и плохо, что вы не знаете, — подхватил Зарубин. — В том-то и беда, что мы не знаем того, что нам следует знать. Тут вина и моя и комиссара, но в первую очередь — ваша. Непосредственный начальник должен знать своих людей не только по именам и фамилиям. Он обязан знать, чем живут, чем дышат его люди, как проводят свободное время, с кем дружат, на что каждый из них способен. А вы — командир взвода и не знаете, какие гадости творит ваш Редькин. Да я, когда командовал взводом, даже лошадей знал по кличкам, знал, какая из них хромает, у какой набита холка. А вы людей своих не изучили. Спасибо товарищу Макухе. Хоть один человек бдительный нашелся. Немедленно же отправьте Редькина на северную заставу и пусть там сидит бессменно.
Рузметов молчал, — он все еще терялся в догадках, какой проступок мог совершить этот долговязый Редькин.
Дело началось, как это часто бывает, с мелочей. Старик Макуха, страдавший бессонницей, заметил, что по ночам, когда все в землянке спят, Редькин тайком грызет сахар, которого уже очень давно никто из партизан не видел. Так продолжалось две ночи. Это вызвало подозрение у деда Макухи, и он решил проследить за Редькиным. На третью ночь, когда все заснули, Макуха сделал вид, что тоже спит. Редькин встал, оделся и бесшумно покинул землянку. Макуха осторожно последовал за ним. Они шли в сторону от лагеря по дороге, затем по проторенному следу свернули в чащу. Но вот Редькин остановился и, опустившись на корточки, стал копаться в снегу. Он что-то доставал из-под снега и прятал в карманы. Макуха тихонько подкрался к увлеченному своим занятием Редькину и обнаружил, что тот возится с парашютным мешком. Тогда, сдернув с плеча автомат, Макуха скомандовал: «Руки вверх!»
Из допроса Редькина выяснилось, что мешок был выброшен на парашюте в ту ночь, когда отряд совершил налет на эшелон с молодежью, угоняемой в Германию. Редькин в операции не участвовал и
