— Да как же такое возможно? — воскликнула дама. — Да ведь, сама знаешь, Макаровна, никак того не может быть! Послышалось ему, не иначе!
— Вот и я говорю, что послышалось. Но только оставаться там не было никакой возможности: ведь если голос он тот слышал, то как бы и цепи не порвал… Не может ведь страдалец наш над собою властвовать.
— Ох, Макаровна!… — воскликнула дама, судорожно прижимая руки к груди.
Однако Макаровна вдруг насторожилась, прижала палец к губам и, мягко выскользнув из кресла, заглянула в соседнюю комнату. Гостья перестала дышать, прислушиваясь. В соседней комнате что-то зашуршало, звякнули цепи.
— Проснулся? — громким шёпотом спросила дама.
Макаровна скрылась было в комнате, но тут же появилась снова. Она выглядела всё также спокойно.
— Проснулся. Ты иди, доченька, поздоровайся. А то нехорошо будет: он уж знает, что ты здесь.
Дама этому не удивилась: ей давно было известно, что тот, кто находился в соседней комнате, не нуждался, чтобы ему что-то сообщали. Об её приходе он узнавал сам — по запаху, звукам, каким-то ему одному ведомым признакам, точно животное. Поэтому она и старалась навещать Макаровну раным-рано — так хотя бы была надежда, что её визит пройдёт незаметным. Если бы было возможно, она приходила бы глубокой ночью, лишь бы не встречаться с тем, кто звенел сейчас цепью, просыпаясь.
— Подойди-подойди, моя хорошая, — Макаровна поманила её своей маленькой сухонькой ладошкой. — Не бойся ничего.
Дама призвала на помощь всё своё самообладание; за долгие годы она так и не смогла ко всему этому привыкнуть. Она встала и на дрожащих ногах двинулась к двери, ведущей в соседнюю комнату.
Это оказалась не комната, а скорее, каморка, без единого окна. Всю обстановку составляла массивная кровать, накрепко привинченная к полу, да небольшой столик на колёсиках — на него Макаровна поставила массивный шандал с двумя свечами.
На кровати сидел человек, чьи ноги обвивала цепь; его правая рука также была прикована цепью к кровати. Его измождённое лицо со впалыми щеками покрывали морщины; глаза были большие, тёмные, почти чёрные — они горели лихорадочным огнём и резко контрастировали с густыми, давно не стриженными светло-русыми волосами. Черты лица этого человека были правильны и гармоничны — прямой нос, высокий лоб, сильный подбородок — но пробивающаяся пегая неопрятная щетина старила его, а пугающе-неподвижный взгляд в одну точку придавал отталкивающее выражение.
Не меняя позы и не поднимая глаз, он проговорил глухим голосом:
— Ну, здравствуй, сестричка. Здорова ли?
Макаровна ободряюще кивнула гостье. Та глубоко вздохнула и заставила себя ответить:
— Здравствуй, Илюша. Я вот… проведать вас пришла. Соскучилась.
Человек продолжал сидеть неподвижно, по-прежнему глядя прямо перед собой; его руки лежали на коленях и только исхудавшие пальцы беспрестанно двигались, точно ощупывали что-то.
— Спасибо тебе, — помолчав, сказал он. — Я как проснулся, раньше, чем услышал тебя, понял: что-то хорошее нынче будет.
От этих слов, произнесённых по-прежнему глухим, бесцветным голосом, у гостьи выступили слёзы на глазах. Она непроизвольно шагнула вперёд, точно намереваясь обнять собеседника — но не стала, лишь опустилась на колени и заглянула ему в глаза с безумной надеждой.
— Тебе лучше, Илья? Быть может… лучше всё-таки стало?! Макаровна вот говорит, зелье подействовало, ты спать начал крепко…
Макаровна, что застыла безмолвным наблюдателем в дверях каморки, замотала было головой и хотела что-то сказать, но Илья нехорошо усмехнулся и отстранил гостью.
— Не приближайся, не стоит. И мне не лучше. Я бы сказал — наоборот.
Он наконец поднял голову — сестра увидела, как в глазах его блеснул какой-то дикий огонёк.
— Илья… Илюша… Но ты ведь только что…
Однако его рука — та, что не была прикована — взметнулась, подобно атакующей змее, и ухватила даму за запястье. Женщина вскрикнула и попыталась высвободиться, но Илья сдавил её руку с такой силой, что кровь прилила к её лицу.
— А теперь скажи, сестра, — он говорил мерно и монотонно. — Кто там жил, рядом с нами? Ты ведь знаешь? Или можешь узнать. Я слышал этот голос — и я никогда не перепутал бы его ни с каким другим. Нет, я не ошибся. Вы с Макаровной знаете, что я никогда не ошибаюсь.
— Илюшенька, — в голосе дамы зазвенели слёзы. — Илюша, родной, уверяю тебя, этого не может быть. Успокойся! Я попытаюсь разузнать, но ты слышал кого-то другого… — она вскрикнула от боли, потому что брат сдавил её руку посильнее.
— В следующий раз, когда ты придёшь сюда — ты расскажешь мне, кто живёт в том особняке, — отчеканивая каждое слово, проговорил Илья. — Я не могу ошибаться.
— Да нет же, ваш флигель стоял слишком далеко, ты просто и не мог ничего услышать! Успокойся, верно, тебе показалось…
Гостья не договорила; неподвижное лицо собеседника вдруг исказилось дикой, животной яростью; с ужасающей силой он рванулся — и вырвал цепь, что приковывала его руку, вместе с куском стены. Дама успела-таки отскочить: при виде беснующегося человека она схватилась за голову и закричала от ужаса.
Ноги Ильи были обмотаны цепями — встать он не мог; всё его тело сводили судороги, а руки так и норовили крушить и ломать всё, что попадалось. Он дотянулся до столика на колёсах — стол тотчас полетел в стену, будто был невесомым. Человек хрипел, стараясь разорвать цепи, сковывающие его ноги, и, казалось, это вот-вот ему удастся: мышцы на его руках вздулись буграми.
— Найди её! Найди! Я не могу… Голос… Я не ошибся! Ты скажешь мне, где, или… Придушу! Сердце вырву! — он рычал, будто зверь, и в этом голосе уже не было ничего человеческого.
Всё это время Макаровна стояла совершенно спокойно, даже пригорюнившись, и глядела на своего подопечного с состраданием. Однако в какой-то момент она, приблизилась к беснующемуся человеку и с небывалой для её возраста силою сжала в ладонях его голову, заставив посмотреть себе в глаза. Когда их взгляды встретились: его — дикий, воспалённый и её — мягкий, жалостливый, Илья вдруг замигал, начал трясти головой, потом задрожали его руки… Мало помалу всё его тело охватила дрожь, он сжался, будто от холода или страха, охватил колени руками, уткнулся в них лицом.
— Я в-всё рав-вно не ош-шибаюсь, вы же з-знаете, что я н-не могу ош-шибаться… — бормотал он, но уже тихо. — Будет, п-перестань…
— Что ты, что ты, милый, я ж не сержусь, не браню тебя, — ласково говорила Макаровна, приглаживая его растрепавшиеся волосы. — Во-от, выпей-ка.
Она поднесла к его губам скляночку тёмного стекла, и он неохотно отпил, поглядывая на Макаровну с каким-то
