Они пересекли Невский и теперь двигались в сторону Сенной. У начала Обуховской улицы стоял трёхэтажный доходный дом, принадлежащий какой-то купчихе. Дом был большой, шумный — в нём располагались бани, портерная, трактир, несколько небольших, грязных кабачков, во дворе — чайная, мелочные лавчонки, мастерские.
Дама выпрыгнула из пролётки и приказала извозчику ждать. Тот неодобрительно, с сомнением оглядел дом, пробасил: «А что, может, проводить прикажете, сударыня? Ведь место-то какое! То есть совсем для дамы неподходящее!» Но та лишь нетерпеливо отмахнулась и завернула во двор. Она вовсе не казалась испуганной, хотя со всех сторон на неё глазели местные обыватели, а некоторые даже выкрикивали ей вслед непристойности. Дама остановилась напротив одного оборванца, что преградил ей дорогу, глумливо ухмыляясь. Но незнакомка и тут не оробела: напустилась на противника с отборной бранью — и эти её слова так не вязались с обликом, что детина даже смутился, потом пробормотал: «Прощенья просим, коли так… А ведь и не скажешь, что из нашенских. Али, может, проводить? А то народец тут…» Дама нетерпеливо кивнула и сунула собеседнику монету. Тот заспешил вперёд, указывая ей дорогу и расталкивая подворачивающихся на пути зевак.
Женщина в компании своего случайного спутника прошла по двору, к самому дальнему входу. Здесь находился один из кабаков, настоящий притон — уже с утра там раздавались пьяные голоса и ругательства. Впрочем, драки быстро пресекались дюжим широкоплечим хозяином с лысой головой и шрамом через всю правую щёку. Бросив на него взгляд, дама утвердительно кивнула сама себе. Её спутник подошёл к хозяину и что-то у него спросил; тот небрежно ткнул пальцем куда-то вверх.
Дама прошла по грязной лестнице на третий этаж — там располагались каморки, сдававшиеся внаём «от жильцов», то есть сами жильцы квартир могли пересдавать комнаты у себя же. Её спутник проговорил: «Вот, стало быть здесь они жительствуют», — но любопытствовать не стал, напротив, побыстрее скрылся.
Дама постучала условным стуком, предварительно сверившись по записке, которая была при ней. Ей пришлось подождать, прежде чем изнутри послышался старушечий голос, спросивший, кто пришёл. Дама отозвалась — и ключ заскрипел в замке.
Небольшая тёмная комнатушка оказалась на удивление чистой. Маленькое оконце было плотно занавешено; стоял стол, стулья, два кресла с деревянными ручками, узкая койка. Дверь в другую комнату оказалась приоткрытой, там было тихо.
— Спит, — объяснила старушка в скромном, но чистом платье и тёплом платке, накинутом на плечи. Она показала на приоткрытую дверь. — Вот одно из зелий, что я составляла, вроде бы как и на пользу пошло. Засыпает иногда.
— Вы зачем же в такие трущобы переехали? — поморщилась дама. — Неужто на прежнем месте больше никак было нельзя?
— Стало быть, нельзя, — спокойно ответила старушка. — И не гнал нас никто оттуда, сами ушли. Там, сама знаешь, и почище, и потише, и к тебе поближе. Да ему невмоготу сделалось.
Дама помолчала, затем достала из ридикюля пачку купюр, протянула старушке — но та денег не приняла, попросила: «А на поставец положи», и продолжила проворно вязать.
Дама продолжала стоять посреди комнаты, будто не решаясь присесть; её опасливый взгляд то и дело останавливался на приоткрытой двери.
— Ты не бойся, моя хорошая, присядь, я сразу услышу, коли просыпаться начнёт. Да и ничего он тебе не сделает. Цепочка крепкая, знакомый кузнец сработал на совесть, так-то.
Дама содрогнулась, упала в кресло и съёжилась, будто от холода.
— Мёрзнешь? А вот я самоварчик спрошу, — старуха заковыляла было к двери, но гостья схватила её за руку.
— Ох, Макаровна, не уходи, сделай милость! Я сама схожу… Не оставляй одну, боюсь я что-то!
— Ну-ну, — Макаровна погладила даму по голове. — Да разве же я не понимаю? Ох, жаль вас, сердешных… Не бойся, доченька, говорю же: цепи хороши, не порвёт.
Но на собеседницу этот довод, похоже, не совсем подействовал. Она высунулась из комнаты, велела девчонке подать самовар, дала ей монетку на баранки и отдельно — чтобы принесла пряников да варенья. Видно было, что ей до смерти не хотелось возвращаться обратно.
Когда же всё заказанное было принесено, и обе женщины принялись за чай, в соседней комнате раздался шорох. Гостья услышала первая и испуганно вскрикнула.
— Анисья Макаровна, что это? Просыпается?
Макаровна прислушалась, продолжая жевать пряник, и отрицательно покачала головой. В отличие от нервной дамы вся она была спокойна до умиротворения. Её маленькое, сморщенное личико с ясными бледно-голубыми глазами обрамляли совершенно белые волосы, убранные в гладкий узел. Это была одна их тех уютных, добрых старушек, что обычно помнятся всем любимыми нянюшками и бабушками с самого раннего детства. Такие старушки мастерски вяжут чулки, рассказывают сказки, поют колыбельные, лечат простуду и варят вкуснейшие малиновые варенья.
— Да успокойся, доченька, а то дрожишь вся. Проснётся как — я пойму.
— Неужели ты, Макаровна, ничуть его не опасаешься? — спросила дама.
— А вот нет. Он не злодей, не разбойник какой, а так… Несчастный человек, страдалец. Тех, кто безвинно страдает не бояться, а жалеть надобно. Лечить. Отмаливать.
— Я не думаю, что его можно вылечить, — дама вздохнула. — Чай, двадцать лет уж прошло, а всё только хуже. А молиться — мне батюшка когда ещё сказал, что за такое в храме молиться нельзя. Он, мол, бесовской силой одержим, он нечистого желает. Это, помнишь, Макаровна, когда я батюшку, иерея-то привела к нему… Он с ним говорил, он тогда ещё мог говорить, как человек. Вот он и сказал батюшке, что ничего, окромя того, ему не надобно…
— Ну и ладно, батюшка своё сказал — и пусть его. А молиться надо. Это как же, за болезного-то не молиться? Нет, моя хорошая, ты не сомневайся — надо.
Слушая мягкий, спокойный голос Макаровны дама чуть успокоилась, налила им обеим ещё чаю. Как бы этот визит не тяготил её, она должна была выдержать всё до конца. Это был её тайный крест — и никто вместо неё не взял бы его на себя.
— Вы отчего же с прежнего-то места ушли? И кто переехать помогал — надёжный ли человек?
— Человек очень надёжный, из здешних, — начала с конца Макаровна. — Ночью и доехали, спящего сюда перенесли, приковали: сперва к кровати, после — кровать к полу прибили. Так вот и сохранили, до греха не довели. Ничего… Бог миловал: нас не видели, и сам он никого не видал.
Даму вновь передёрнуло — то ли от страха, то ли от отвращения.
— А отчего уехали: стал он
