Пока Илья пил, Макаровна зорко приглядывалась к нему. Теперь же он притих окончательно, забрался на койку, поджав ноги, и вновь уставился в одну точку.
Дама истерически рыдала; Макаровна решительно ухватила её за плечо и вывела из каморки в переднюю комнату. Там она усадила гостью в кресло и подала ей чашку чаю, предварительно капнув в неё что-то из своих многочисленных скляночек.
— Ну, успокоилась, моя хорошая? И ничего страшного не произошло, так, побуйствовали немного. Это бывает, побуянит себе, и успокоится, — говорила она, поглаживая гостью по плечу.
Дама отставила чашку, повернулась к Макаровне и уткнулась лицом ей в грудь.
— Анисья Макаровна, не иначе сам Бог тебя послал! Ох, что же я без тебя бы делала?..
— Всё по Божьей воле, доченька, — отвечала старушка.
— Макаровна! Ты всё Бога поминаешь, молиться велишь — а я не могу. Меня ненависть гложет много лет. Илья — вот так… у него припадки страшные, а я… У меня всё внутри. Ненавижу их, ненавижу! — И дама снова заплакала.
— Ну-ну, всё образуется, — говорила Макаровна. — Ты молись, доченька, воли ненависти не давай.
Дама побыла в этом доме ещё недолго — утро уже было позднее — и засобиралась домой. Невзирая на протесты Макаровны, она вручила ей ещё немало денег — под тем предлогом, что надо было починить поломанную Ильёй стену, привести в порядок комнату, купить новый стол, а ещё Анисье Макаровне на её чудо-снадобья, небось, тоже денежка нужна.
— Нет, снадобья-то я сама составлю, сама и травы беру, — нараспев поведала Макаровна. — А вот за некоторые подмесы и правда платить надобно. Ну, спаси Бог! Тебе-то самой али ничего не пригодится? Ты говорила, то, последнее лекарство не помогло? Другое смешаю.
Дама подумала, сжала губы, отрицательно покачала головой.
— Нет, не нужно пока, не ко времени. Может, после. Ну, прощай, Анисья Макаровна: меня небось, дома ждут.
Но когда гостья уже направлялась к выходу, её вдруг настиг жалобный, плачущий голос из-за приоткрытой двери:
— Сестричка, милая! Узнай, кто там живёт!.. Не могу, сгораю весь, каждый миг помню. Я голос слышал, точно такой, как тогда… Я всё равно сбегу, найду — а иначе смерть мне.
Глава 9
После возвращения в Петербург жизнь Анны, казалось, стала ещё более тусклой и невыразительной, чем летнее пребывание в Бадене. Там, по крайней мере, произошло два события: рождение близнецов и встреча с тем таинственным незнакомцем, что спас её в горах. Анна вспоминала его снова и снова, проживала их встречу про себя тысячи раз. Отчего же она никак не могла о нём забыть? Вероятно, потому, что это был первый и единственный мужчина, кроме папеньки, в объятиях которого она чувствовала себя так хорошо и уютно…
Анна думала про себя: а что, если тот человек — она всё-таки твёрдо решила считать его человеком — встретится ей ещё раз? Ведь не могли же их дороги совершенно случайно пересечься там, ненастной ночью, в нехоженой местности? «Я узнаю его, я непременно его узнаю, — думалось ей. — Пусть я не видела его лица, но навсегда запомнила этот голос…»
***
Левашёв всё устроил, как ему хотелось: детей окрестили ещё в Бадене, записав родителями Анну и Владимира. К близнецам Анна пока не испытывала каких-то особых чувств: те, разумеется, были совершенно очаровательны, однако слишком малы и нуждались пока только в обществе кормилицы и няни. Елена же оказалась ревностной матерью, и, будь на то её воля, она бы не оставляла детей ни на мгновение. Особенно она приходила в восторг от маленького сына и постоянно желала держать его на руках, укачивать и ласкать. Однако в присутствии кормилицы-немки, нарочно нанятой ими в Бадене, и няньки, тоже из местных, делать это постоянно было нежелательно. Ведь даже для них матерью была Анна, а Елена — только тёткой. Обе женщины оказались не из болтливых, лишних вопросов не задавали. Но Левашёв строго следил, чтобы посторонние люди не заподозрили, что тут есть какой-то секрет.
Всего же посвящённых в тайну рождения близнецов, кроме семьи Левашёвых и Катерины Фёдоровны, было трое: горничные Люба и Марфа и лакей Владимира Денис. От них скрыть было бы всё равно невозможно — и, как знала Анна, всех троих Владимир одновременно припугивал и жаловал постоянными вознаграждениями. Впрочем, Марфуша и Люба всё равно держали бы язык за зубами — они были всей душою преданы сёстрам Калитиным.
Когда же наконец всем семейством добрались домой, в Петербург, стало ясно, что и няня Эрна, и кормилица стали уже совершенно своими и необходимыми, тем более, и граф не скупился и жалование платил более чем щедрое. Обе иностранки пока остались в семье Левашёвых. Анна, не желая скандалов, по мере сил играла роль матери: принимала поздравления от друзей и приятелей в связи с рождением близнецов, а в обществе знакомых дам старательно делала вид, что её весьма интересует их опыт по части здоровья и воспитания малышей. А вот Елене всё это давалось тяжелей. Анна нутром чуяла: их с Элен отношения делаются всё более натянутыми. При том, что Анна не знала за собой никакой вины, она частенько замечала, что чувствует себя виноватой.
Сестра с мачехой продолжали жить в особняке Левашёвых, при этом граф щепетильно следил, чтобы Елена ничем не выдала излишней близости с ним. При гостях он держал себя с нею подчёркнуто ровно и почтительно, называл «Еленой Алексеевной», тогда как Анна именовалась «душенькой», «птичкой» и Анютой.
При всём отвращении к лицемерию мужа, Анна иногда поражалась его самообладанию и актёрским способностям. Он с таким упоением и искренностью разыгрывал любящего супруга, что самый требовательный театральный зритель не заподозрил бы ни малейшей фальши. А стоило закрыть за последним гостем дверь, или им с Владимиром сесть в карету, украшенную фамильным гербом Левашёвых — точно искусный гримёр тотчас заменял на лице графа одну маску другой. Если он и говорил с Анной, то равнодушно и безлично, и вовсе не смотрел на неё. И отнюдь не стеснялся в присутствии Анны и Катерины Фёдоровны обращаться с Еленой, будто с супругой. Элен при этом давно уже не вспыхивала и не смущалась, а Катерина Фёдоровна открыто торжествовала. Анне же казалось, что вся их жизнь похожа на какой-то дурной, нелепый, затянувшийся спектакль, в котором по чьей-то злой воле ей суждено играть роль до самой смерти.
И ещё — с той
