Не так он планировал начинать новую жизнь.
Принцип, по которому выбирали очередность перевода заключенных, был Ленару не ясен. Возможно, это был лишь мысленно брошенный жребий, и Ирме не посчастливилось оказаться последней в списке. Было страшно представить, что чувствовал этот клубок эмоций, наблюдая за тем, как ее товарищей уводят в неизвестном направлении одного за другим, и не возвращают обратно. На некоторое время ее оставили наедине с темными мыслями, а затем и ее повели в неизвестность по пустым палубам навстречу безумию. Оставалось лишь гадать, что с большей вероятностью могло свести ее с ума: мысли о надвигающейся смерти или о том, что она не смогла предотвратить вероятную гибель своих товарищей?
Возможно, с ней не стали поступать так, как поступили с Ленаром. Возможно, ей все объяснили про перевод и успокоили.
Когда ее привели, на ее лице было написано, что для нее не стали делать исключения. Маска шока была настолько твердой, что напоминала фарфор, а движения были ватными, словно под воздействием какого-то дурмана. Казалось, что она мысленно убежала от реальности куда-то далеко. А еще казалось, что это она самый эмоциональный человек на борту, но когда Ленар бросился на нее и сдавил ее миниатюрную фигуру в своих объятиях, в него влилась годичная доза переживаний. Еще одна.
— Все хорошо, — успокаивала она его, но он ей не верил. — Все хорошо.
Время было до безобразия субъективным понятием. У него не было формы, четко выраженной меры и постоянства. Человек привык отслеживать ход времени при помощи наблюдения каких-либо циклических событий. В межзвездном пространстве это могло быть наблюдением за вращением млечного пути через трехметровые телескопы, однако не у всякого хватит терпения дожить до полного оборота. На космическом корабле оставалось лишь наблюдать за хронометрами, которые показывают субъективное время и время с поправкой на релятивистские эффекты.
Сидя в четырех стенах без телескопов, часов и прочих устройств наблюдения за временем, бывший экипаж Ноль-Девять постепенно начинал понимать, что у них отобрали не только корабль, но и само время.
Сколько прошло с тех пор, как их заточили? Час? Неопределенность пугала, а течение времени, ушедшее куда-то в пространственное русло за пределами поля видимости, превращалось в пытку. Впереди предстояла борьба с непобедимым врагом, имя которому сон. Радэк не боялся ложиться спать, а скорее боялся проснуться и почувствовать себя безнадежно потерянным не только в пространстве, но и во времени. Он цеплялся за спущенную с языка мысль о том, что что-то произойдет через две недели, но был полностью беспомощным в непосильной задаче засечь эти две недели. Все, что у него оставалось для замеров времени, это лишь стук своего сердца…
И хрупкий металлический звон, повторяющийся с раздражающе ровным ритмом, под который можно было играть на пианино.
— Эмиль, — окликнул Радэк своего коллегу. — Что ты делаешь?
Он заранее знал ответ. Звон тут же прекратился, и Эмиль облокотился на свой лежак.
— Стараюсь не сойти с ума.
— Сводя с ума других?
— Да. У меня страшно чешутся руки. Я не могу просто так бесцельно лежать на одном месте и ждать непонятно чего и непонятно когда. Я привык к работе, к дежурству по кухне, к обходу палубы и твоему ворчанию, а теперь всего этого нет, и я, кажется, скоро лопну от распирающей меня энергии.
— Отожмись несколько раз, — посоветовал Ленар.
— Мы все заперты в одной клетке, а человек — это социальное животное, — проигнорировал Эмиль данный совет. — Почему мы просто лежим тут, словно консервы в банке, и молчим?
— Потому что нет хороших новостей, которые были бы рады все обсудить, — вяло протянул Радэк.
— Вспомните памятку о нормах социальной деятельности в космосе. Нельзя избегать дневной нормы общения с другими людьми. Нельзя просто так лежать и ничего не делать. В общем-то нельзя делать ничего из того, чем мы с вами сейчас занимаемся.
— Мы сейчас вообще ничем не занимаемся. Просто ждем и экономим энергию.
— Для чего?
— Для момента, когда мы все же начнем сходить с ума и будем вынуждены завязать рот самому разговорчивому из нас.
— Я вынужден согласиться с Эмилем, — вступился Петре. — В нашем случае целое больше, чем сумма частей, а группа объединенных людей сильнее, чем группа разобщенных.
— Петре, — простонал Ленар. — Вы сейчас настолько правы, что у меня от вашей правоты уши заболели.
— Простите.
— Нет, я серьезно. Вы правы. Мы были в большинстве, но они дождались, пока мы разбредемся по разным уголкам корабля, чтобы без затруднений отловить нас всех по одному.
— В большинстве ли мы были? — задал Радэк вопрос, который не нуждался в ответе.
Он не хотел этого говорить, потому что никто не хотел этого слушать. Петре не был частью команды, потому что… Радэк сам для себя еще не решил, почему, но до сих пор был уверен, что выражение «мы все в одной лодке» к Петре имеет весьма косвенное отношение. Возможно, потому что Петре был корреспондентом, и его обязанностью было в любом конфликте сохранять нейтралитет. Слушать, записывать, наблюдать, но не вмешиваться. Иронично, что это правило никак не защитило его от локального космического переворота.
Чья же команда таким образом оставалась в большинстве? Ничья. Численного преимущества ни у кого не было. С одной стороны Ленар, Радэк, Эмиль и Ирма, а с другой — Илья, Аксель, Густав и еще один их неожиданный союзник, имя которого больно было даже вспоминать. Математически силы были равны, но элемент неожиданности и фактор летальности «инструментов» предрешили исход событий. Эта спасательная операция изначально была обречена на самый крупный провал в истории спасательных операций.
— Я не хотел это говорить, — неуверенно озвучил Петре свой главный жизненный девиз, — но когда меня вели сюда, по пути я наткнулся на Вильму.
— Интересно… — соврал Радэк и не стал говорить о том, что с ним при переводе произошло тоже самое. — И что она делала?
— Ничего. Просто мне показалось, что вам интересно будет узнать, что она жива, здорова и, судя по всему, чувствует себя неплохо.
— Я тоже по пути сюда видел Вильму, — добавил Эмиль. — И я не знаю, что сказать по этому поводу.
Даже теперь, когда ситуация кажется безнадежнее некуда, все они продолжали ходить вокруг да около, страшась обсуждать Вильму так, будто их самые плохие слова тот час же материализуются, и Вильма обернется гигантским людоедом, откусывающим головы заплутавшим космонавтам. Когда Радэк увидел ее, стоящей без движения в коридоре, то ощутил разочарование, не поддающееся определению. Это было не самое сильное разочарование в его жизни, но определенно оно было самым необычным. Он ждал от Вильмы плохих поступков, хороших поступков или и вовсе бездействия, но то, что он увидел в том коридоре, почему-то не влезало
