Девушка обошла камин, взяла с полки тонкую лучину, сунула её одним концом в огонь и подождала пока она загорится. Затем, не спеша, шелестя лишь складками своего длинного стянутого корсетом в талии платья, поднимающего грудь и спирающего дыхание, принялась зажигать многочисленные свечи, натыканные в дорогие, искусной работы подсвечники, расставленные и развешанные по всему периметру зала. И только завывание ветра за окнами и глухое, чуть слышное эхо от стука её каблучков разносились и сопровождали её при этом… Огромный, с мраморным полом зал постепенно преображался. С каждой следующей зажженной свечой он становился все светлее и красивее. Огоньки свечей, отражаясь в золоте подсвечников, устремлялись к полу и оттуда, ударившись о зеркальную его поверхность и, отразившись, разлетались к окнам, стенам и потолку, освещая их и оживляя, придавая всему этому царству золота, мрамора и стекла еще больше неописуемого великолепия. Было бы еще все здесь не так запущенно, цены бы не было всему этому великолепию.
Девушка мечтательно прикрыла глаза и, склонив чуть набок свою прелестную головку, принялась кружиться по залу. Оркестр играл вальс, а вокруг кружились красивые молодые пары: военные в белых мундирах с золотыми эполетами, господа в черных фраках и дамы в воздушных, играющих блесками белых платьях с нарумяненными щечками и в длинных, по самый локоть беленьких перчатках… Все здесь звенело, кружилось, сверкало! И она тоже кружилась вместе со всеми, точно в таком же белоснежном платье, только еще лучше и красивее! И, вообще, не только платье, а она сама была здесь самой лучшей и самой красивой! Потому что… Потому что это был её бал, бал в её честь, первый и, может быть, последний бал в её жизни, и она была на этом балу Королевой!!! Вальс и музыка… Вой метели и потрескивание дров в камине…
Когда то здесь все именно так и было: звенели шпоры, лилось шампанское, и молодежь радовалась жизни. Старики же их слегка не понимали, предпочитая танцам, занудные светские беседы, забыв давно уже себя молодыми. Лика перестала кружиться и остановилась, застыла одна посередине этого огромного, некогда очень красивого и шикарного зала. Давно все это было. Пару веков, так точно в этом зале никто не собирался и не веселился. После того, как в нем появился этот портрет, веселье здесь прекратилось.
Девушка вернулась к камину, вернула лучину обратно в вазу, где она до этого и стояла и удовлетворенно потерла руки. Стало значительно светлее, уютнее и даже, кажется, чуточку теплее. Во всяком случае стало не так мрачно как было и даже огромный старый, потрескавшийся от времени портрет графини нарисованный с неё лет двести назад, а может быть и того больше и теперь закрывающий все погрешности на противоположной от камина стене зала, тоже не был таким мрачным.
Строгое, совершенно белое, без единой кровинки, но все равно очень красивое лицо молодой, всего лет двадцати отроду аристократки с собранными вверх золотистыми волосами и спускающимися по вискам завитыми локонами, украшенными еще по лбу и цепочкой крупного жемчуга снисходительно смотрело на неё с высоты своих веков. Правильный нос, сжатые в узкую полоску серые губы и хищный разлет выщипанных бровей венчали такие же хищные, холодные глаза.
Лика подошла ближе. Почему-то раньше ей этот портрет совсем не нравился, она даже боялась его и старалась держаться от него как можно дальше. Лика даже в зал этот старалась не приходить, хоть здесь и было очень красиво, что бы ни встречаться с этим пронизывающим холодом её серо-голубых глаз и чуть заметным изгибом её надменной, все понимающей ухмылки. Ей все время казалось, что графиня с портрета не просто смотрела на неё своими так искусано написанными глазами, а что она её еще и видела. Странное было ощущение. Получалось, что не она смотрела на портрет и любовалась красотой его линий, так точно и тонко нанесенных талантливым художником на холст, а совсем наоборот… портрет любовался ею, раздевая её до нитки, смакуя каждую её черточку и закрадываясь в самые укромные уголки её души. И в какую бы погоду бы она не подходила к этому портрету, пусть даже в самую жару, от него всегда, почему-то веяло холодом.
И вот теперь она стояла напротив этого портрета, одна в этом холодном, огромном и полутемном зале, для освещения которого, конечно же, было недостаточно тех нескольких свечей, что она здесь зажгла и пялилась на эту статную красотку. И самое интересное, что сейчас ей было совсем не страшно. Что-то в нем изменилось, в этом портрете, и она это чувствовала. Только вот что? Лика подошла еще ближе к нему и протянула руку, что бы дотронуться до холста и понять, что же именно? Дотронулась и тут же, словно ошпаренная, отдернула в испуге руку. Ей вдруг показалось… Ей показалось, что она дотронулась не до холста, а до её платья. Она коснулась бархата её платья и почувствовала, как то качнулось под её пальцами. Лика не могла этому поверить, но точно знала, что это было именно так. Пальцы до сих пор чувствовали шероховатую теплоту материи. Взгляд девушки прошелся по платью, задержался на узкой талии, скользнул по почти обнаженным, сдавленных корсетом грудям и тонкой, украшенной бриллиантовой диадемой шее и, наконец, добрался до лица графини…
Аристократка была действительно хороша и даже очень. Написанная во весь рост с оригинала картина точно передавала именно то, что и хотел передать художник — красоту и тайну покойницы. Впервые за все время Лика не просто засмотрелась на картину, она ею любовалась. Ей вдруг показалось, что она сейчас не просто видит эту знатную леди,
