Люди расступались, давая им дорогу и почти не обращая на них внимания. Для них, похоже, в этом ничего нового не было. Все вокруг были заняты своими повседневными делами, муравьи в муравейнике… Их даже не интересовал его разодранный, весь в крови, грязный камуфляжный комбинезон, с которым их белое, пахучее белье, в которое они все тут вырядились рядом не стояло… Он хотел было разозлиться, уж очень здесь все было стерильно и противно, но не успел… Они оказались в бараке и она жестом приказала ему скинуть с себя всю эту рвань, которой он только что так гордился. Зачем? Он оглянулся по сторонам, ища поддержки у этих успокоенных альбиносов, но, естественно, таковой не получил. «Давай, не выпендривайся, — говорили их голубые глаза и кивали успокоенные лица, — скидывай свое земное хламье, облачайся в наше небесное и становись одним из нас!»
— Я умер, — несчастный уставился на Королеву своими наполняющимися слезами глазами, — да? Эти твари все-таки меня догнали, да?
Королева молчала.
— А как же… — его вдруг поразила вся несуразность происходящего вокруг, — а как же там?.. Девка в психушке, Смирнова? Я же еще должен всем им помочь, а задание полковника, он же на меня рассчитывал, как же так?
— Лика?! — удивилась Королева, и это было её единственное восклицание, услышанное им за все время, что она находилась рядом.
— Да, Лика Смирнова, — он перестал расстегивать пуговицы на комбезе, — пропавшая позавчера в метро.
— Ты ей не поможешь.
— Ты не дашь? — пластмассовая пуговичка хрустнула в его пальцах на две половинки.
Королева не ответила. Пронзив его своим ледяным взглядом, она вытянула руку в его сторону, повернув ладонью вверх, и жестом приказала положить в неё осколки. Он положил, но лишь половину… Из упрямства, но на всем она и сама не стала настаивать, развернулась и медленно пошла прочь, уходя все дальше и дальше, постепенно растворяясь в белизне и теряясь из виду. Он с сожалением смотрел ей вслед, совершенно ясно понимая, что участь его решена и он больше этому холодному куску льда ничем не интересен. Пол сломанной пуговицы для коллекции — все, что ей от него было нужно. Альбиносы тоже отошли в сторону и перестали приставать со своим переодеванием, один за другим вслед за своей госпожой растворяясь в пространстве. Этим, правда, и пуговицы не досталось!
— Куда же вы, лебеди? — усмехнулся он и развел руки в стороны. — А как же я? Что будет со мной? Это же я, Малчиш Плохиш! Это же я подложил бомбу, черт бы вас всех здесь побрал вместе с вашей этой королевой. Куда же вы все сматываетесь? Верните меня на родину и чешите куда хотите! — И с этим криком он попытался остановить одного из них, но не вышло, рука прошла сквозь тело как сквозь воздух, а конский хвост проследовал дальше, и даже не обернулся…
Небо стало меркнуть, и на нем стали появляться звезды…много звезд. Черное небо и яркие звезды в считанные секунды окружили его со всех сторон. И он почувствовал, что проваливается и начинает куда то стремительно падать с ужасом понимая, что даже невесомость его уже не держит… «Ты ей не поможешь», — слышал он последние её слова и видел её глаза. И совсем они были у неё не ледяные и серые, а скорее печальные и голубые.
День 3, эпизод 8
Эпизод VIII
«…Что же такое жизнь?.. Мы рождаемся, но не помним своего рождения, а детство помним лишь отрывочно; мы живем и, живя, теряем ощущение жизни. Ибо что мы такое? Откуда мы и куда уходим? Должно ли считать рождение началом, а смерть — концом нашего существования? И что такое рождение и что такое смерть?» — Лорман оторвался от книги и посмотрел на лежащую, укутанную до самой головы какими то тряпками Лику. Глаза её были закрыты, а лоб покрыт мелкими капельками пота. Её знобило, и она никак не могла согреться. Дрожь била все её тело, а зубы выбивали мелкую чечетку. Лорман облазил все вагоны пока нашел, чем её укрыть, но ей все было мало. Съежившись и поджав к груди ноги, она, обхватив себя руками, пыталась судорожно согреться, но это у неё совсем не получалось. Не согревал даже разведенный костер, рядом с которым она лежала, и в который Лорман время от времени подбрасывал самые настоящие доски и деревянные остатки мебели, неизвестно где взятые, но довольно приличной кучей сваленные около огня. Желтые языки пламени лизали дерево, и оно уютно так потрескивало, совсем как у неё на даче в камине, когда они всей семьей, мать, отец и она собирались и грелись возле него долгими зимними вечерами.
Ее мама брала в руки старую, толстую книгу с полки, чаще классику, и начинала с выражением читать. Проходило всего каких-то несколько минут и её спокойный, чуть глуховатый голос уносил их в семнадцатый или восемнадцатый век. Где за окном в какой-нибудь старинной графской усадьбе, затерявшейся среди бескрайних заснеженных полей, точно так же могла завывать метель, а у потрескивающего камина в шикарном, усеянном драгоценными каменьями, платье, закутавшись в теплую шаль, греться молодая леди. Конечно же, похожая на неё, а может быть и она сама, только в той, совсем другой и незнакомой ей жизни…
— Продолжай, — попросила Лика, — не молчи.
Больше всего сейчас она боялась тишины, но больше этого она боялась сейчас заснуть и больше никогда уже не проснуться. А что это будет именно так, Лика уже и не сомневалась и лишь из последних сил пыталась этот момент отсрочить, но чувствовала, что с каждой следующей минутой справляется с этим все хуже и хуже.
Лорман приподнялся, поправил под её головой самодельную, скрученную из обивки сидений подушку, подложил в костер дров, подгреб к середине выпавшие из костра угли и продолжил: «Утонченные логические абстракции ведут к такому восприятию жизни, которое хотя и поражает поначалу, но является именно тем, что притуплено в нас привычностью и повторением. Оно как бы срывает с жизненной сцены разрисованную завесу…»
Лика заканчивала дорисовывать на кресте перекладину. Помада почти вся стерлась, и ей не хватало совсем немного, когда она почувствовала, как чьи-то сильные руки оторвали её от этого увлекательного занятия, и стенка с нарисованным на нем крестом стала стремительно удаляться. Языки
