Сказал и замолчал. Девчонка озвучила его собственные мысли. Она произнесла в слух то, о чем он боялся себе давно уже признаться. Вода, которой в двух пластиковых бутылках было чуть меньше литра, закончится и …
— Кончай, — Лика закрыла глаза и спрятала голову в коленях. — Думаешь, что я полная дура и ничего не понимаю? Ты сам то веришь в то, что говоришь?
— Надо во что-то верить, — Лорман не стал корчить из себя крутого. — Без этого нельзя.
— Я знаю, что случилось, и почему мы здесь оказались.
— Что?
— Землетрясение!
— Угу, — улыбнулся в темноте Лорман. — Или ядерная война. Германия снова без объявления войны вероломно напала на Советский Союз.
— Какая разница, — Лика чиркнула колесиком зажигалки и закурила. — Рас, два, три, — стала она пересчитывать сигареты, — …тринадцать. Осталось тринадцать сигарет. Докурю и, будем бросать. Тебе дать сигаретку?
— Не курю.
— Потому и предлагаю, — хихикнула она, — что не куришь.
Все в этом мире когда-то заканчивается, вот и сигарета, догорев до фильтра, тоже закончилась.
— Двенадцать, — сказала Лика и стала подниматься, — как у Блока. Пошли, что ли искать твой выход.
Лорман уловил перемену в её голосе, да и в настроении тоже. Сказано это было так спокойно, что можно было подумать, будто бы все это так просто, взял и нашел. Пошел, нашел и вышел! А там солнышко светит, машинки моторчиками гудят, и человечки всякие по тротуарам топают… Прошли какие то минуты после того как они оказались на этой станции, а перед ним сейчас стоял совершенно другой человек, спокойный, уравновешенный и рассудительный. От той сорвиголовы, с которой они совсем недавно еще ругались и целовались, не осталось больше и следа. Лика как-то сразу повзрослела и поумнела, и повзрослела не на пять или даже десять лет, а повзрослела на целую жизнь. Тем более что жизни этой, по её же собственным подсчетам, у неё уже почти и не осталось.
Достав из сумки плеер, она включила кассету, но надевать на голову наушники не стала, что б не расстраиваться. Затем нашла любимую песню, и пол минуты её внимательно слушала, потом выключила плеер, открыла заднюю крышку и достала из него две пальчиковых батарейки. Батарейки положила в сумку, а крышку аккуратно вернула на место. После чего немного постояла, взвешивая в руке полегчавшую игрушку и, размахнувшись, со всей силы и без всякого сожаления зашвырнула её куда то в темноту. Секунда и от дорогостоящей, но совершенно, сейчас бесполезной безделушки остался только треск от падения, да и то только в их памяти. И от той Лики, которая эту безделушку еще минуту назад так сильно любила, тоже ничего больше не осталось.
— Нам сейчас свет нужен, а не музыка, правильно? — посмотрела она на своего спутника.
— Правильно, — согласился тот.
— Вот и чудненько, — Лика попыталась слегка улыбнуться, но её губы её же и не послушались. Улыбки не получилось. — От одного хлама избавились, следующим будет телефон.
— Может и нет, — возразил Лорман, Во всяком случае, он свой пока еще выбрасывать не собирался.
— Не строй иллюзий парень, — вялая улыбка все же появилась на её лице. — Мы с тобой умерли. Все дело лишь в том, когда мы с тобой сами себе в этом признаемся?
День 2, эпизод 18
Эпизод XVIII
К девяти вечера господин Сорокин уже основательно нагрузился. Раскрасневшийся, с помутневшими глазами он смолил очередную сигарету и слушал доклад своего подчиненного, развалившись в своем кожаном кресле. Волосатая рука его лежала на столе, а кончик зажатой в ней сигареты дымился как раз над забитой до отказа хрустальной пепельницей. Легкий дымок, извиваясь, подымался наверх, да так там и оставался. Окна не открывались, кондиционер не работал и кабинет давно уже не проветривался, и поэтому от скопившегося здесь дыма дышать было совсем нечем. Но почему-то Сорокина это сегодня не трогало. Начатая бутылка Армянского коньяка уютно пристроилась на столе рядом с телефоном, и это было единственное, пожалуй, что его сегодня радовало и согревало душу.
— Дальше, — устало поторопил он Ющенко. — Что ты мне здесь мурку клеишь, займись еще описанием цветочков возле её подъезда. Меня не интересует, где ты все это время был, — Сорокин сильно закашлялся, закрывая рот ладонью. — Меня интересует, что ты за все это время сделал.
— Сергей Иванович, — стал тот оправдываться, — мы всю Москву на уши поставили, её нигде нет! Она, как сквозь землю провалилась.
— Так не бывает, — скривился Сергей Иванович. — Я тебе, жмурик, бабки за что плачу? Что бы ты мне здесь глазки строил, морда твоя хохлятская. Так я баб люблю, понял, но если ты хочешь, то и тебя тоже сейчас любить буду.
Ющенко побледнел. У хозяина слова редко расходились с делом. Что сказал, то и сделал…
Последний раз её вчера видели в кабаке на… — начал он оправдываться.
— Ты её нашел, я тебя спрашиваю, — рявкнул в сердцах Сорокин.
— Нет…
— Пшел вон, скотина. У тебя есть еще ночь, — добавил он, когда тот был уже около двери. — Без девчонки можешь не возвращаться.
Помощник исчез, а Сорокин снова погрузился в свои невеселые мысли. «Девчонку мы найдем, — размышлял он. — Рано или поздно, но сегодня ночью она будет у меня. Ющенко хоть и дурак, но дело свое знает. Жаль, Коршун взбрыкнул, офицеришка хренов. Если бы он взялся за дело, то давно бы уже нашел. Вот скот! Кем был? Спившимся неудачником, даже из армии и то выгнали! А кем стал… Да, — депутат потянулся к стакану с соком. — Жаль, конечно, парня. Но так это оставлять нельзя. Сегодня один уйдет, завтра второй, а после завтра, глядишь, и уходить будет некому. Все разбегутся на хрен! — сделав глоток, он вернул стакан на место и потянулся за новой сигаретой. — Ну, пускай поживет эще, — разрешил он, — до завтрашнего утра… Недолго осталось порхать пернатому. Щавлик с Мяликом знают свое дело, пусть только дома появиться и с ним станет все ясно. С этим мы разобрались, — он сделал большую затяжку и стал медленно выпускать тонкую струйку дыма в потолок, — вот что со Смирновым делать?»
Сорокин поднялся с кресла и подошел к картине, единственному украшению, висевшему в кабинете на стене. Подошел и остановился, заложив руки за спину, рассматривая произведение.
Позолоченная дешевая рама, да и сама картина, если честно, черти что. Какое-то мрачное болото, затянутое зеленой ряской в лесной глуши, да еще и написана кое-как, пьяным художником самородком минут за десять, самое большое, наверное. Он хорошо знал, что красная цена ей на базаре в выходной день пол доллара вместе с рамой и место, где ни будь в сортире, однако же, повесил её здесь, на самом видном месте и никто его не спрашивал, почему? Да он бы
