— Ну как, товарищ командир, значит, по-серьезному сегодня воевать будем?
— А раньше разве несерьезно воевали? — спросил я.
— Одни перебежки от рубежа к рубежу, у меня от них спина не просыхает. Если бы в ту сторону, я не возражал, — он ткнул большим пальцем в сторону немцев.
— Чего попусту мелешь! — сердито прикрикнул на него щупленький и стал жаловаться мне:
— Я уже разъяснял ему маневренную тактику, а он все свое мелет: несерьезно и несерьезно. Распустил нюни, тошно слушать. Самого обида прошибает, что не в ту сторону перебежки делаем, а молчишь, потому что имеешь понятие о сознательной дисциплине. Нам же товарищ политрук говорил, почему приходится отступать.
Он поставил затвор на предохранитель и, поднявшись, замахал рукой — звал к себе расчет ручного пулемета, строчившего короткими очередями на самом правом фланге, из северной опушки нашей посадки.
— Зачем их снимаете? — спросил я.
— Маневр делаю, — ответил он. — У меня в отделении ручной пулемет, да я вот с ним, — показал он на толстяка, поднявшегося вверх и, пригнувшись, наблюдавшего за противником. — Приказ удерживать посадку, а в ней триста метров. Вот я и маневрирую пулеметом. Построчит справа — бегом влево.
Сильный минометный огонь противника по нашей посадке загнал меня в танк, а пехотинцев в их мелких окопчиках на скате насыпи прижал к земле. Несколько минут нельзя было высунуться из башни, а когда бесновавшийся вокруг огонь затих, толстенький боец лежал уже в своем окопчике убитый. Ясно было, что он убит осколками снаряда, разорвавшегося позади него. «Зачем они вырыли эти пологие окопчики на скате?» — с опозданием подумал я, и сердце заныло: «Как же я не предупредил, что все осколки на них полетят?»
Из-за насыпи уже двигались немецкие танки. Щупленький боец, командир отделения, каким-то чудом уцелевший на насыпи, махал мне рукой, показывая вправо. Там, в километре от нас, из лощины выходили взводные колонны немецкой пехоты и, не принимая боевого порядка для атаки, быстрым шагом, почти бегом спешили за танками.
Микита смотрит из башни вниз на нашего нового механика-водителя Ванюшу-милиционера, как он прозвал Заогороднего. За время ночного марша по исковерканной бомбами дороге Заогородний ни разу не «рванул» и не «клюнул» машиной, но ревнивый и скупой на похвалы Микита все еще присматривался к нему с недоверием. Я понял его красноречивый взгляд вниз: посмотрим, как-то сейчас новый механик покажет себя.
Заогородний, прильнув к триплексу, безмолвно замер.
— Как самочувствие? — спрашивает его Микита, нагнувшись вниз.
— Вот это да! — оторвавшись от триплекса, говорит Заогородний. — Обомлеть от нетерпежа можно.
— Что, механик, мандраже включил? — ехидствует Микита.
— Чего? — не поняв насмешки, спрашивает Заогородний.
— Мандраже, говорю, включил? — повторяет Микита.
— A-а! Нет, просто не видел еще такого. Ты стоишь и ждешь, а на тебя идут. Мы так не ждали, а сразу всем полком вылетали в контратаку.
Микита уже послал в пушку бронебойный снаряд и, спокойно ожидая, поучает Заогороднего:
— Полком можно вылетать, а взводом не дюже вылетишь — крылышки обобьют.
Я жду приказа на открытие огня. Его должен передать связной с ротного телефона. Наблюдаю за разрывами снарядов нашей батареи, бьющей откуда-то издалека, со стороны Раздельной. По густоте сосредоточенных колонн противника уже ясно видно, что главный удар немецкой атаки направлен на нашу посадку. Наконец, запыхавшийся связной подбегает к танку, выкрикивает: «Огонь!»
Мой первый выстрел из пушки — сигнал всем командирам машин. Мы бьем, не выходя из посадки. Немецкие танки заманчиво выползают на высотку. Я перевожу пушку с одного танка на другой, не меняя прицела, стреляю с упреждением на одну нитку. В машине становится душно от пороховой гари, не помогают и открытые люки. Немцы замечают нас, отползают назад, останавливаются и бьют по нашим вспышкам. Над башней непрерывный свист. Удары разрывов сотрясают машину, в люк сыплется земля. Листва сломанных деревьев и густой дым скрывают от меня противника. Командир стоящего рядом танка старшина Филоненко кричит мне:
— Товарищ командир, насквозь прошило снарядом, под рычагами, чорт его дери, прошел.
— Меняй огневую! — кричу ему и командую своему механику: — Вперед, укрыться за насыпью!
Распаренный Микита, выкидывая из танка гильзы, подбадривает Заогороднего.
— А ну, Ванюшечка, дирижируй, дирижируй рычажками! И к тактике присматривайся!
Теперь из-за насыпи немцам видны только верхушки наших башен. Я не могу взять пушкой ни одного градуса снижения, но зато мне не мешают ни листва, ни дым. Темп нашего огня усиливается. Ближайшие к нам танки пятятся. Мы продвигаемся вдоль насыпи, на север, переносим огонь правее, на фланг, где немецкие танки уже Достигли железной дороги и два передних взобрались на насыпь. Мы поджигаем эти два танка. Остальные поворачивают назад. Мы переносим огонь на пехоту. Три разрыва наших осколочных снарядов развалили строй. Вся пехота противника скрывается в овраге. Далеко на дороге застыла в нерешительности колонна автомашин. Ставлю новую установку прицела и несколькими осколочными гранатами убеждаю эту колонну, что и до нее мы достанем.
Наступает тишина, которую нарушает только треск боеприпасов в горящих за насыпью немецких танках. Вдоль насыпи бежит командир отделения, щупленький пехотинец, машет рукой расчету своего пулемета — снова требует от него «маневра». Над нижним люком соседнего танка, опустив в него ноги, сидит механик-водитель Нико Бараташвили. Старшина Филоненко, стоя на одном колене на корме танка, забинтовывает своему механику голову. Подбегаю к ним.
— Вот счастливый случай, — возбужденно-радостно говорит мне Бараташвили. — Снаряд под самыми руками прошел, и только левый рычаг чуть погнуло!
— А это что? — спрашиваю я, показывая на его голову.
— Осколком брони немного задело, — пустяк, товарищ командир, вот только два пальца искалечило, — говорит он, подымая забинтованную руку. — А у старшины голень задело.
Правая нога Филоненко свисает на гусеницу, как негнущаяся.
— Да, дешево отделались, товарищ командир, — говорит он.
В эшелоне танков, перехваченном мною в Раздельной, его машина была самой безнадежной,
