— Да что они свариться в собственном поту захотели? Смотрите, в шинелях идут, — он показал на спускавшуюся к мосту колонну пехоты.

«Действительно, почему они в шинелях?» — недоумевал я, возвращаясь к своим машинам. Одетая по-зимнему колонна проходила мимо нас. Она шла торопливым, но ритмичным шагом.

Замыкали колонну два танка Т-26. Вдруг, завыв моторами на низкой передаче, они стали обгонять строй.

— Сапожники! — сказал Быковец, возмущенный тем, что водители Т-26 надрывают моторы на первой передаче.

— Немцы! — Это нем… — донесся до нас с моста чей-то душераздирающий голос и оборвался на полуслове.

Этот крик подстегивает колонну, она бежит к мосту. Я кидаюсь к машине Быковца, вскакиваю на нее и вижу, что Т-26 уже обогнали колонну и несутся по мосту. Передний танк стреляет из пушки. Разрыв в кустах противоположного берега. Там уже во всяком случае немцев не может быть, значит, немцы в наших танках Т-26 и те, что бегут за ними к мосту, тоже немцы. «Вот почему они в шинелях!» — мелькает мысль. Слышу торопливую команду Климова: «Бронебойным заряжай!» Ему вторит в своей башне Быковец. Они поняли уже, в чем дело. Кричу: «По танкам на мосту огонь!»

Задний Т-26 вспыхнул, круто развернувшись, обломал перила моста и свалился в воду. За ним последовал и передний Т-26. Наши танки, стоявшие за зеленым укрытием, не были видны с уманьской дороги. Выстрелы выдали нас. Вокруг засвистало, заныло, посыпались срезанные автоматными очередями ветки. Ныряя в открытый люк механика, я увидел, что голова вражеской колонны уже на мосту. Защемило сердце: «Неужели отрежут?»

Ведя огонь, оба наши танка вырвались из своего укрытия и, развернувшись, пошли на мост. Бежавшие к мосту и стрелявшие в нас немцы шарахнулись кто куда. Но те из них, что были на мосту, продолжали бежать вперед, стреляя из автоматов но противоположному берегу.

Больше я ничего не видел. Я стоял за спиной механика и едва удерживался на ногах. Отвечая на резкие движения механика бортовыми рычагами, машина бросалась то в одну, то в другую сторону, без конца стучал пулемет, раз за разом бухала над ухом пушка. Наконец, танк остановился.

— Кончено, товарищ командир! — прокричал мне сверху Быковец.

Я вылез из танка. У крайних домов Ольвиополя видны вспышки выстрелов. Вокруг — горящие машины и трупы немцев в наших шинелях. С моста возвращается танк Климова, за ним с южного берега бежит взвод пехоты. Климов докладывает мне, что ни один немец не перешел мост и что наша пехота сейчас займет здесь оборону.

Рядом с танком, у окопчика охранения, лежат, сцепившись в объятиях, толстый немец в красноармейской шинели и тот самый голубоглазый молодой сапер, которого лейтенант назвал при мне по имени и отчеству — Никифор Платонович. Оба мертвы. Из горла немца торчит рукоятка штыка полуавтоматической винтовки, руки его сжимают тонкую шею сапера. Догадываюсь — вот кто закричал: «Немцы»! Смотрю на этого юношу, вспоминаю разговоры о водных преградах, на которые все почему-то возлагают главные надежды, полагая, что они задержат немцев, и думаю: как мало значат эти водные преграды по сравнению с тем, что может сделать один солдат, честно выполняющий свой долг!

— Если бы не он, пропали бы все, — говорил Быковец. Он становится на колени, разжимает клешни немца и отбрасывает его в сторону.

Неподалеку находим тяжело раненого лейтенанта. Рядом с ним — истлевший кусок обрезанного бикфордова шнура.

— Не успел, — едва слышно говорит он.

Прибежавшие с южного берега пехотинцы роют окопы. Прошу их выкопать могилу для молодого сапера на том месте, где стояли наши танки — справа от уманьской дороги, под ветвистой ивой, чтобы она была на виду у всех, кто когда-либо будет переезжать Буг у Первомайска.

Штаба фронта в том селе, где я надеялся его найти, уже не было, и куда он переехал, мне никто не мог сказать. Надо сознаться, что меня это обрадовало. Я решил, что в таком случае, действуя по обстановке, имею полное право вести танки в Одессу, передать их Приморской армии.

Не дожидаясь утра, мы пустились в путь по знакомой одесской дороге через Вознесенск. В Первомайске меня предупредили, что эта дорога перерезана сброшенным немцами авиадесантом, но я поговорил с экипажами танков, и мы пришли к выводу, что десант, должно быть, небольшой, высажен только для того, чтобы поднять панику, и нам не трудно будет разогнать его. Так оно и случилось. Подъехав к высотам, на которых засели немецкие автоматчики, мы дали десяток выстрелов и расчистили себе путь.

В Вознесенск мы прибыли еще до рассвета. Город и все окраины его были забиты войсковыми тылами. Немецкая авиация сбрасывала бомбы в районе вокзала и моста через Буг, но на улицах было сонное царство. Обозники мирно похрапывали на своих подводах и машинах. С трудом пробились мы к реке. Но через мост проехать нельзя было — поток встречных машин создал пробку. Я решил, что придется подремать до зари и нам.

Неподалеку от моста мы увидели тенистый садик и свернули к нему. Садик оказался огородом, на котором почти вплотную стояли подводы и машины, замаскированные срубленными ивовыми ветками. Мы тыкались в темноте со своими двумя танками и полуторкой от одного куста к другому, пугая лошадей пламенем выхлопных труб. Кусты оживали, начинали двигаться, и из них по нашему адресу неслись проклятия. Откуда-то сверху на нас скатился маленький бочкообразный военврач и стал умолять, чтобы мы немедленно убирались отсюда ко всем чертям со своими танками, иначе на его госпиталь сейчас же посыпятся бомбы. Я едва успокоил его, заверив, что мы будем стоять тут на картофельных грядах, не шевелясь.

Подремать не удалось. Мы сидели возле танков, собравшись в кружок, следили за яркосиними ракетами, которые то и дело взвивались в небо, и тихонечко чертыхались. Над головой все время гудели немецкие самолеты.

На соседней подводе кто-то стонал. Вдруг мы услышали обращенную к нам просьбу:

— Танкисты! Дайте папиросу раненому немецкому офицеру.

Я заинтересовался, что это за немец тут, хорошо говорящий по-русски. Оказалось, что он тут не один. На подводах вперемешку с нашими бойцами лежало несколько раненых немцев. Этот был обер-лейтенант. Ему лет пятьдесят, по профессии учитель. В первую мировую войну года три пробыл в русском плену.

— Я немного знаю русских людей, —