Сначала шли мы в густом тумане, и по сторонам ничего не было видно; потом, следуя извилинами оврага, поднялись выше, туман поредел, и в нем смутно вырисовывались вверху над оврагом крыша дома и какая-то вышка. У края оврага замаячила человеческая фигура. На донесшийся к нам вниз оклик Игнат ответил по-немецки: «Найн». Повернувшись ко мне, он тихо оказал:

— То я с нимцами балакал.

Его ответ, конечно, не обманул фашистов. По гребню забегали, закричали:

— Хальт! Хальт!

Не отвечая на крики, мы медленно продвигались вперед, к спасительному повороту оврага. Захлопали винтовочные выстрелы, пронеслась красная, огненная трасса снаряда. Но мы уже снова опускались вниз в густой туман. Огненная трасса уткнулась в крутой скат. При разрыве снаряда я с радостью подумал: «Высоко, не достанут».

Но все-таки этот выстрел подстегнул меня, как кнут.

— Четвертую, полный газ! — крикнул я Гадючке, забыв, что хотел тихо выйти из оврага, чтобы внезапно с огнем пронестись над немецкими окопами, которые, как я думал, должны быть за хутором.

Машина запрыгала на ухабах и рытвинах оврага. Почти рядом, обгоняя нас, мчался танк Кривули. В реве моторов я услыхал стук пулемета и чей-то крик на корме танка. И опять только привычный шум. Машина время от времени отрывается от земли, несется, оглушая нас своим воем, во мгле тумана, до краев заполнявшего овраг. Меня швыряет от стенки к стенке, я упираюсь руками в башню и думаю с мольбой в душе: «Только бы в яму не попасть».

В это время раздались крики на корме танка:

— Стой! Стой!

Я понял, что кто-то из раненых свалился за борт. Остановив машину, мы выскочили из нее всем экипажем. Кривуля тоже остановил свой танк, подъехал борт к борту и, развернув башню пушкой назад, приготовился прикрывать нас огнем, хотя дальше кормы машины ничего не мог видеть в тумане.

Подняв упавшего, мы убедились, что он уже мертв — пуля пробила ему голову. Среди раненых на танке оказался еще один убитый, и одного слегка задело пулей.

Стрельба затихла. Вокруг не заметно было никаких признаков фронта. Вдруг над нами просвистели один за другим два снаряда.

— Наши бьют! — радостно закричал Кривуля из башни своей машины.

Смысл его слов дошел до нас только после того, как мы услышали ленивый окрик:

— Кто идет? Стоп!

Этот оклик покрыл раскатистый хохот Кривули.

— Вот так Егор вскочил на бугор! — смеялся Кривуля.— Спрашиваешь: «Кто идет», а тут, брат, давно уже проехали.

Все сразу поняли, что мы миновали немецкую передовую линию, и на шутку Кривули ответили дружным, веселым, из души вырвавшимся смехом.

При повторном оклике, в котором чувствовалось, что человек выполняет только скучную формальность, я, смеясь, опросил:

— Эй, что вы там делаете наверху?

— Как что — оборону держим! — ответил тот.

Этот ответ вызвал еще более дружный взрыв смеха.

— Хороша оборона! — сказал уже со злостью Кривуля, выскочивший из своей башни.

Оставив Кривулю у машин, я поднялся наверх и пошел с этим бойцом на командный пункт его батальона. Я надеялся там уточнить обстановку и выяснить, как проехать в город, чтобы не наскочить на минное поле.

Командира батальона я застал на склоне высотки сидящим в окопчике глубиной по колено. Он, видимо, боролся с одолевавшим его сном. Остальное батальонное начальство опало в таких же маленьких окопчиках, которых на склоне этой высотки было с десяток.

— А, танкисты! Значит, воевать будем, а то я думал уже откатываться дальше,— обрадовался комбат, увидев меня.

Узнав, что мы пробились с ранеными из-под Дубно и направляемся в Тернополь, разыскиваем штаб корпуса, он разочарованно махнул рукой:

— Какой тут вам штаб корпуса, когда я, комбат, три дня не знаю, где штаб нашего полка.

На мой вопрос о минных полях он ответил, усмехнувшись:

— Можете спокойно ехать — никаких мин нет.

Мне не понравился тон этого комбата, и я сказал, что мы могли спокойно проехать его передний край, если бы не пришлось остановиться, чтобы подобрать упавшего с танка,— никто даже не выстрелил.

— Ну и что ж из этого? — сказал он.— Сейчас по оврагам заслоны не нужны. Сейчас оврагами ходят только наши, а немец ездит на машинах по дорогам. Его и арканом не затянешь в овраг. Да что там овраг, когда справа от меня до самой железной дороги ни одного солдата нет. Вчера была там рота, но к вечеру ушла прикрывать шоссе на Проскуров.

Теперь он говорил уже так, точно я был виноват в этом, а закончил неожиданно равнодушной, усталой усмешкой:

— А вы мне говорите о каком-то овражке!

Такое настроение для меня ново. Конечно, если верить комбату, положение его тяжелое. Всю ночь он слушал, как гудели вражеские машины слева, со стороны Лозовой, а теперь ждет, что вот-вот противник начнет наступать, обойдет его справа и отрежет от города. Но этой равнодушной усмешки я не могу понять. Под Дубно мы видели людей, поддавшихся чувству страха, растерявшихся, но в общей массе, сражавшейся с непоколебимой стойкостью и упорством, с подлинным величием, это были пылинки, которые смахнешь, чтоб они тебя не запачкали, и забудешь. А это — опаснее, это — ржавчина.

Комбат показал мне приказ, наспех написанный ему кем-то на клочке бумаги: «Упорно удерживать рубеж», и с той же окончательно взбесившей меня равнодушной усмешкой сказал:

— А рубеж — четыре километра на батальон при одной пушечке.

— Да, обеспечение слабое, вряд ли удержите без желания и труда,— ответил я и ушел не попрощавшись.

Всю дорогу до Тернополя перед глазами, как живой, стоял полковник Васильев, такой, каким он навсегда остался в моей памяти, точно сросшийся с башней танка, с флажком в руке, устремленный вперед, к несшейся на нас лаве немецких танков. Знал ли он, что в последний раз идет в контратаку, когда, обращаясь к нам, говорил: «Честь отчизны — наша честь»? Тем, кто сражался с ним и видел его гибель, напоминать об этом уже больше не придется.

В Тернополь мы въехали при восходе солнца и громыхании артиллерийской канонады.

На окраине у шоссе, в садах