Из дальнейшего разговора мне становится ясно, что происходит с Гадючкой. Дело не в том, что для Гадючки на войне без техники одно мучение, как он выражается, хотя и в этом много правды, а в том, что, когда мы сражались, все было ясно и просто, всеми нами владел один помысел — выполнить свой долг, и в боевой обстановке, требовавшей высшего напряжения всех человеческих способностей, некогда было раздумывать, что и отчего, а сейчас эти вопросы встали. Нет, Гадючка не паникует, он просто не может механически принимать происходящее как свыше данное, независимое от него — это против его существа,— он чувствует себя виновником и никак не может понять, в чем состоит его вина. Вот что мучает механика. Это мучает всех нас. Кривуля так и понял его. Не отвечая на ядовитый вопрос, что теперь будет с танкистами, он перевел разговор на тему о том, что «в жизни и на войне, как на длинной ниве, все может случиться», что война застала нас на дороге, «из-за угла», а все-таки под Дубно мы набили Клейсту морду, и крепко набили.

Да, еще вчера я говорил себе, что хотя за десять дней войны мы и оказались далеко от границы, результаты боев утешительны для нас: ведь потери противника под Дубно не менее чем в два раза превосходят наши. «Если с такими же результатами идут бои на всех участках фронта, это вскоре коренным образом изменит положение»,— думал я. Но вот эти два танка, последние два танка, с которыми мы прячемся в лесу, снова подымают передо мной проклятый вопрос. Они с такой же очевидностью свидетельствуют о тяжести происшедшего, с какой, должно быть, для моряков, потерпевших кораблекрушение, свидетельствуют о том же выброшенные на пустынный берег обломки их корабля.

Под вечер Никитин, вернувшись с наблюдательного поста, привел с собой девушку, убежавшую из села. От нее мы узнали, что в село вошло пять немецких танков «чуть поменьше ваших», как она оказала, и что немцы перепились, безобразничают и охальничают. Сначала девушка всхлипывала, прикрывая рукой разорванную на груди кофточку, но не прошло и нескольких минут, как она уже бойко отвечала на наши вопросы и даже кокетничала с Кривулей, который с серьезным видом убеждал ее, что она вовсе не случайно встретила нас здесь, что мы только ее и поджидали.

У Кривули тут же возник смелый план, в осуществлении которого эта девушка должна была оказать нам существенную помощь: Надо воспользоваться тем, что фашисты пьянствуют, не дожидаясь ночи, внезапным ударом прорваться через село и мимоходом уничтожить немецкие танки. Успех этого плана зависел от того, сумеем ли мы снять часовых, стоящих у моста, раньше, чем они поднимут тревогу. Следовательно, надо отвлечь их внимание. Это-то и должна была сделать девушка. Кривуля разъяснил ей, что от нее требуется, и пообещал за это прокатить на танке до следующего села, где живут ее родственники. Она охотно согласилась и так быстро вошла в предназначенную ей роль, как будто только для того, чтобы сыграть эту роль, она и прибежала к нам в лес.

Мне кажется, что эта девушка совсем еще не почувствовала того, что происходит. Для нее фашист еще не страшный враг, несущий смерть и опустошение, а просто пьяный охальник, от которого можно спрятаться. Больно наблюдать такую наивность, а мне уже не раз приходилось наблюдать ее среди наших молодых соотечественников в этом краю, недавно ставшем советским, в этих глухих селах и хуторах, пока еще серьезно не задетых войной.

— Только вот что,— сказал Кривуля, когда механики завели моторы.— Сам погибай, но товарища выручай из беды.

Я понял, что он напоминал экипажу присягу не потому, что боялся, как бы они ее не забыли, он хотел подбодрить раненых, которым предстояло прорываться, будучи не защищенными от огня противника броней, прикрывавшей экипажи. Единственное, что мы могли сделать, это замаскировать раненых зеленью. Тут экипажи постарались: так замаскировали раненых, что уже в нескольких шагах от танка их не было видно.

Девушка пошла вперед, неся на спине узел разного тряпья, собранного и связанного Никитиным. Достигнув окраины села, мы выдвинулись из-за углового дома. Девушка была уже на мосту. То, что мы увидели, заставило нас раскаяться в своей затее. Один из часовых, закинув автомат за спину, тащил девушку к реке, должно быть, под мост, а другой подталкивал ее.

— Скорей, скорей! — взволнованно заторопил меня Никитин.

Трудно было сдержаться и не скомандовать Гадючке увеличить скорость, что, наверное, встревожило бы часовых. Я уже чуть было не дал команду, но вдруг заметил в руке высунувшегося из башни Никитина револьвер и понял, что самое главное сейчас — меньше шума. Это же натолкнуло меня на мысль использовать для снятия часовых не пулемет, как мы думали раньше, а наган.

Когда мы въезжали на мост, девушка, вырвавшись из рук гитлеровца, кинулась нам навстречу. Ни я, ни Никитин не утерпели — высунулись из башни. Немец, преследовавший девушку, перехватил ее у самого носа танка. Мы выстрелили одновременно. Я выстрелил в того, который схватил девушку, а Никитин во второго, стоявшего у перил моста и скалившего зубы. Оба солдата свалились, кажется, замертво. Никитин, как на крыльях, вылетел из башни, схватил присевшую от испуга девушку и вскинул ее на корму, к раненым. Назад, в башню, он вскочил счастливый, улыбающийся, сплюнул на ладони и крикнул:

— Ну, пройдемся, родные, с огоньком!

— С огоньком, с огоньком! — обрадовался Гадючка, который, как только мы выехали из леса, сразу повеселел.

Наши револьверные выстрелы, слабо прозвучавшие в реве моторов, никого не встревожили. У ближнего дома стояла грузовая машина. Немецкий солдат потрошил возле нее курицу. Увлеченный этим делом, он даже не глянул в нашу сторону, что до глубины души возмутило Микиту. Скомандовав скорость, я повернул пушку вправо, но в цель навести не успел: Микита, рывком прибавив газу, развернул танк и раздавил куроеда вместе с его машиной.

Танк Кривули шел рядом с моим. Правая сторона улицы — моя, левая — его: таков был уговор. Но так как все пять танков противника стояли на одной стороне улицы, на правой, нам пришлось поделить их. Немецкие танкисты высыпали из домов, когда один танк уже горел ярким пламенем. Опасаясь от нашего пулеметного