Удалов машет ему рукой.

— Эй, дружок, пристраивайся к моему взводу.

Гадючка, кажется, чувствует себя обиженным, он молча смотрит вслед уходящим. Вот уже и последние. Замыкая колонну, идет тыловое охранение. Его ведет пехотинец, младший лейтенант, бежавший в атаку за мазаевским батальоном в памятное утро боя за Трыгыны.

Моя пятикилометровка с маршрутом на Тернополь вся разрисована ориентирами: хутор, могила, верба, яр. Игнат в этих местах двадцать лет батрачил, все стежки и межи исходил. Повторив вслух ориентиры, он заключил:

— Добре буде.

Гадючка, который никак не мог примириться, что его танк, облепленный ранеными, потерял вид боевой машины, не утерпел, конечно:

— Що це добре?

— Як мышь, прошмыгнем,— пояснил колхозник, не знавший нрава нашего механика.

Этого было достаточно, чтобы Микита всю дорогу неизвестно кому доказывал ту совершенно очевидную истину, что танк — это не мышь, особенно БТ-7, мотор которого при выхлопе стреляет, как пушка,— да и вообще, чего лазать по ярам, без толку это, если рев мотора слышен за пять километров.

Два наших танка идут на юг полями и оврагами, укрытые туманом и моросящим дождем, обходя на тихом газу селения, в которых могут быть немцы. В лесу южнее селения Града останавливаемся на дневку, так как дождь прошел и небо стало угрожающе расчищаться.

На южной опушке стоят наши наблюдатели. Впереди — мостик и село, миновать которые нам никак нельзя: слева — река, справа — шоссе, непрерывное движение немецких колонн. Сначала в селе не заметно было немцев, кроме двух солдат, стоявших у моста, но вскоре наблюдатели доложили, что в село въехали автомашины и танки.

Целый день я усердно крутил рукоятку приемника, надеясь поймать какую-нибудь армейскую рацию, но не услышал в эфире ни одного русского слова. Только под вечер кто-то заговорил в наушниках по-русски с сильным западным акцентом. С первой фразы «советы бегут» стало ясно, что это немецкая пропаганда, но диктор упомянул район Дубне, и я решил послушать. Диктор с пафосом сообщал, что сегодня южнее Дубно уничтожена до единого человека ранее окруженная дивизия полковника Васильева. Сначала меня эта информация рассмешила, но потом я разозлился и с досадой повернул выключатель. Положение наше не такое, чтобы спокойно слушать эту бессовестную ложь.

Странно, но только сейчас до моего сознания дошло, что мы находимся на территории, занятой врагом, и что наше задание очень мало похоже на транспортировку раненых, как это представлялось нам еще утром, когда мы стояли на поляне, провожая взглядом уходившие в лес колонны.

Вернувшись с дежурства на южной опушке леса, Микита, не находя себе места, как неприкаянный бродит вокруг машины: то заглянет внутрь, то включит свет и посмотрит на приборы, то попробует рычаги, то начнет замеривать остаток горючего, хотя не раз уже делал это. И все время качает головой, бормочет под нос. Как будто что-то мучает его, он хочет сказать, но не решается. Это так не похоже на нашего механика. Не понимаю, что с ним происходит. В бою он в самые критические минуты мог острить, язвить, задористо завязывал перепалку с Никитиным и при этом всегда оставлял за собой последнее слово. Но после того как мы отделились от дивизии, его узнать нельзя. Неужели запаниковал?

Я замечаю, что Кривуля, который сегодня в дороге уже не раз раздраженно прикрикивал на Микиту, тоже удивленно поглядывал на него. Вот кем я не перестаю восхищаться! В какой бы обстановке мы ни были, всюду оказывается, что Кривуля тут самый необходимый человек. Просто поразительно: он моложе почти всех нас, на вид совсем мальчишка, да и сам, видимо, считает себя мальчишкой, говорит о себе всегда как-то легкомысленно, а в деле многие бывалые солдаты могут у него поучиться. Сколько раз, когда нужны сметливый ум, сноровка или просто житейская практика, он выручал нас. Так и сейчас. Меня очень беспокоило, что наши раненые, корчившиеся на танках в самых неудобных позах и, должно быть, испытывавшие страшные мучения при тряске, не имеют никакой медицинской помощи. Но только мы остановились в лесу, как смотрю — Кривуля уже занялся ранеными: кого-то разбинтовывает, осматривает рану и по всему видно, что и в этом деле он не профан, во всяком случае санинструктора-то уж заменит. Ни бинтов, ни иоду у нас нет. Он и слова не сказал об этом. Взял заправочное ведро, нацедил из машины бензину и начал промывать загноившиеся раны. Можно подумать, что ему уже не раз приходилось использовать бензин и заправочное ведро в медицинских целях.

Откуда у него все это, где и когда он успел набраться опыта? Не может быть, что три месяца финской кампании — единственная практика войны у Кривули — дали ему такое преимущество над нами.

Беспокойно снуя вокруг машины, Микита задел ногой и чуть не опрокинул ведро с бензином. Кривуля не выдерживает:

— Скажи, пожалуйста, какие тебя родимцы мучают сегодня? Брось, надоел уже. Целый день бубнишь чего-то себе под нос. Сядь, успокойся.

Микита покорно усаживается на крыло машины, отворачивается от Кривули, который продолжает промывать раны лежащих на танке бойцов. Несколько минут механик обиженно молчит и вдруг вскакивает:

— Извините, товарищ младший политрук, вот я вам один вопрос задам. Ще на курсах трактористов меня учили: техника решает все. А где наша техника? Десять дней всего провоевали, а в дивизии осталось два танка, так и из тех же зробили санитарные машины. Может, я чего тут недопонимаю, так разъясните мне, втолкуйте в голову: що теперь с танкистами буде?

Я вижу, все насторожились, раненые подняли головы, ждут, что скажет Кривуля. Хватит ли у нас танков в тылу, чтобы все безмашинные танкисты получили новые машины? А если не хватит — что тогда, как будем воевать дальше без танков?

— Ох, Гадючка, Гадючка, недаром у тебя фамилия такая ядовитая,— говорит Кривуля.

— От самого себя не спрячешься,— волнуется Микита.— Я к технике привык. Без техники для меня не война, а одно мучение. Чи мы волки, що ховаемся в лесу от дневного света, от живой людины, чи мыши, як каже товарищ колхозник. И где? — У себя же дома. Тошно подумать...

— Это все с молока,— смеется Кривуля.— Кувшинчик лишний хватил, вот тебя от него и разбирает.

После четырехдневной голодухи сегодня утром в одном хуторе мы опорожнили все кувшины, вытащенные