— Две машины дерутся в окружении, а третья, прикрывавшая отход, подбита за дорогой, ремонтируется, — сказал в заключение Митраков.

Он спросил меня, на сколько часов хватит им пулеметного боезапаса.

— С растяжкой на три-четыре часа, — ответил я.

— Значит, уже на исходе. Ну, что ж, сейчас будем выручать.

В штаб сектора Митраков не доносил о происшедшем. Он надеялся до возвращения Осипова восстановить положение. Для этого он пошел на большой риск, решив снять две роты с участка соседнего батальона.

Мне дали провожатого, и я пошел с ним к подбитой машине. По дороге прислушивался к стрельбе в совхозе. Часто раздавались взрывы гранат, а за ними следовали, как по вызову, короткие, торопливые очереди танкового пулемета, пушечные выстрелы. Волновало то, что слышна была стрельба только одного танкового пулемета. Я думал, что вторая машина уже погибла, что, может быть, и Никитина уже нет в живых, что сейчас кончатся запасы и погибнут все, не дождавшись помощи.

Вот и подбитый танк. Вокруг него в ливне хлещущего дождя глухая возня. Кругом моряки, это — подразделения, уже подоспевшие к предстоящей контратаке. В танке поврежден стартер, разбита гусеница. Первое повреждение уже устранено. Правда, в машине нет света но завести мотор можно — провод соединен со стартером напрямую. Скоро и гусеница будет готова. Моя помощь не требовалась.

Тьма такая, что боишься руку поднять, как бы не выколоть пальцем кому-нибудь глаза.

— А, это вы, танкист! — говорит кто-то высокий, наклоняясь ко мне.

Лейтенант Жариков! Я не видел Жарикова с того дня, когда Осипов хотел его расстрелять. Теперь Жариков опять командует пулеметным взводом.

Он накинул мне на голову полу своей плащ-палатки и усадил рядом с собой под танком на сноп кукурузы. Мы прижались к другому такому же снопу, поставленному у облепленных грязью катков, и Жариков стал вздыхать о линкоре «Парижская Коммуна», на котором он служил до войны. Еще в мирное время его списали с линкора на береговую оборону.

— За горячий характер, — сказал он мне. — И теперь на сухопутье опять страдаю из-за характера.

— Вот и у Каткова был горячий характер, — сказал я, вспомнив безумную атаку моряков, Жариков с восхищением заговорил об этой атаке:

— Красота — на грузовиках по чистому полю! Этого, брат, вовек не забудут люди.

Подошел Митраков и велел начинать.

Тьма вокруг нас зашевелилась, под шопот команд моряки поползли через полотно железной дороги. Танк был уже исправлен, но остался на месте. Чтобы не нарушить тишину, решили не заводить его до тех пор, пока моряки не откроют огонь.

Стрельба вспыхнула, когда группа Митракова была уже в совхозе. Ворвавшись на своем танке в совхоз следом за моряками, мы услышали стук кувалд и только по этому стуку обнаружили в кромешном мраке и дожде две машины Никитина. Они стояли рядышком у силосных башен. Совхоз был уже в наших руках, стрельба шла где-то левее.

— Ну как? — спросил я Никитина.

— Теперь ничего, сразу отлегло, как услышал: «Полундра, товарищи! К башням!» Ну раз к башням, значит, к нам на помощь! — возбужденно смеясь, сказал он.

У обоих танков были разорваны гусеницы. Их подорвали вражеские гранатометчики в самом начале боя. Чтобы не подпустить гитлеровцев к машинам, экипажи развернули башни в противоположные стороны и отстреливались из пушки и пулеметов, пока один пулемет не замолк, израсходовав все патроны. От огня батальонных орудий противника танки спасла дополнительная броня. Пострадали только механики, собиравшие во время боя гусеницы. Оба они ранены. На одном танке гусеница была уже собрана, готовились натягивать, но снаряд снова разбил ее.

— Где-то была небольшая надежда, что выручат, но это так для ободрения, а рассчитывали мы только на свои мозги и руки, — сказал мне Никитин.

Экипажи были в приподнятом настроении, суетились вокруг машин, каждый старался делать все сам, никто не хотел, чтобы ему помогали. Все меня уверяли, что если бы во второй раз гусеницу не разбило, они бы вырвались отсюда сами, без помощи.

Когда мы вернулись на НП командира полка, Осипов был уже там. Он пил чай, наливая его в стакан из кипящего в печурке чайника, с наслаждением прихлебывал и слушал начальника штаба, рассказывавшего обо всем случившемся.

— А почему вдруг так сразу решили, не подождали меня? — спросил Яков Иванович, исподлобья взглянув на комиссара.

— Тут причин много было, — заговорил Митраков. — Непогода, передвижение скрыть можно было…

— Стоп! — перебил его Яков Иванович, прихлопнув ладонью по самодельному столику так, что чай выплеснулся из стакана. — Все это я слышал. Правильно! Именно тогда, когда противник не ждет — в ливень, в бурю, в ад кромешный!.. Но все-таки, как вы решились на такой риск? — почти оголили левый фланг…

Митраков и начальник штаба переглянулись, чего-то, видимо, не понимая, или, может быть, один надеялся, что ответит другой. После короткой паузы, во время которой Осипов не спускал глаз с комиссара, Митраков сказал в недоумении:

— Яков Иванович, но ведь танкисты остались там в окружении, и боеприпасы у них на исходе были…

— Так чего ж ты крутишь, комиссар! — усмехнулся Осипов. — Так бы и говорил сразу, а то тактике меня учишь. Какая бы погода ни была — выручать людей надо… Здорово получилось, Володя! — сказал он и опять с наслаждением стал прихлебывать горячий чай.

Первый раз при мне Яков Иванович назвал своего комиссара по имени. Кажется, теперь отношения командира и комиссара установились уже прочно. Это — отношения старого учителя и способного, прилежного ученика или даже отца и сына, отца, заботливо помогающему сыну при первом трудном жизненном испытании. Слишком велика разница и в их военном опыте и в их партийном стаже, чтобы официальное равенство в положении могло стать фактическим. Очень чувствовалось, что комиссар волновался, боялся, что он потеряет доверие Осипова, если до его возвращения не удастся овладеть совхозом.

На завод прибыли тягачи, которые мы должны были переделать в танки. Приехали начальник и комиссар отдела, чтобы решить вопрос о форме будущего танка. Конструктор снимал замеры с тягача, а мы занялись зарисовкой эскизов. Все эскизы оказались почти одинаковыми. Это и понятно: