Когда я разыскал в темноте Машу, она спросила, в самом деле ее кто-то звал или ей это показалось.

Я сказал, что это Ваня и что его вызвали в штаб.

— А это какой Ваня? — заинтересовался один из бойцов.

— Мой муж, танкист, — ответила Маша.

Я не понял, зачем она соврала, и потом потихоньку спросил об этом. Она сказала:

— Чтобы бойцы лишнего не подумали.

Артиллерия противника открыла огонь по бронепоезду снаряды стали рваться в нашей лощине, и комиссар полка поспешил отправить женщин-делегаток в город. Кривуля не вернулся из штаба поехал в атаку на своем единственном исправном танке. Приказом командующего Кривуля уже выведен из подчинения командира полка, но полку пришлось туго надо было поддержать.

В полковом резерве оказался один наш заводской, бывший ополченец. Он сказал мне, что Разумовский «перевооружился», сменил ручной пулемет Дегтярева на учетверенный зенитный «Максим» и с утра не выходит из боя со всем своим отделением кинжальщиков сидит в засаде — и что до вечерней атаки кинжальщики под своими копнами не подавали признаков жизни, хотя фашисты были у самых копен.

На рассвете, когда бой, значительно приблизившись к нам, затих, я услышал трубный голос Разумовского:

— Опять, сынок, к нам приехал!

И на этот раз Антон Васильевич пришел к танкам с Милей Пташным, своим неразлучным помощником, у Мили была забинтована вся голова, в узенькой щелочке лихорадочно блестели глаза.

— Ухо пропороли штыком и щеку чуть рассекли, — поспешил он сообщить мне. — А Бельскому штык под сердце попал, — проговорил он тихо. — Мы с ним в одной копне сидели. Не проглоти он дыхание — крышка! И меня бы запороли и до бати добрались!

Миля был очень возбужден, а Антон Васильевич, как всегда, внешне спокоен. Он внимательно рассматривал приваренную к танку экранную броню.

— Наконец-то освоили варку! — сказал он. — Листы как впаяны! Ты смотри, ни одной трещины на основной броне!

О бое, о том, почему кинжальщики не подавали днем признаков жизни, он рассказывал нехотя:

— В дневных атаках их пехоты мало было. Вот мы и сидели в копнах. Чего же демаскировать себя! До ночи с учетверенным пулеметом не сменишь позиции, надо ждать. Плохо, что в поле одна маскировка — копны. Фашисты уже остерегаются их, боятся засады. Подошли к копнам и штыками начали прокалывать. Бельский, не охнув, помер. Ночью, когда они лавой пошли, дали мы им за Бельского!.. Ну, и Миля отвел сердце…

Антон Васильевич говорит о боевых делах так, как будто они ему ничего не стоят, а я чувствую, что он сильно переживает гибель товарищей, с которыми вместе пришел на фронт с родного завода.

Положение на фронте под Одессой без перемен. Похоже на то, что выдохнувшийся в атаках противник перешел к обороне. Мы надеемся, что получим еще несколько дней, чтобы закончить формирование танкового батальона.

Командным составом батальон в основном уже укомплектован. Комиссар батальона — Николаев, бывший комиссар танкового полка, участник пограничного сражения. В Одессу он попал с эвакуированным госпиталем; говорит, что наш батальон для него счастливая находка, если бы ему предложили быть командиром машины, согласился бы, не задумываясь.

— Главное для меня иметь в своих руках танк, — сказал он нам.

На должность начальника штаба прибыл моряк из осиповского полка, политрук Герасимов. Мы встречались с ним раньше. Это было в тот день, когда погиб Катков. Догоняя краснофлотцев, помчавшихся в атаку на автомашинах, я увидел, как на корму моего танка, уцепившись за сетку между нагретыми докрасна выхлопными трубами, взбирается моряк. Всердцах я прокричал ему: «Куда, клеш, лезешь, сгоришь от труб!» Но моряк уже взобрался на танк. Показывая на мои флажки, он просил: «Возьми, танкист, в экипаж, семафорить буду».

После того боя Герасимов упрашивал Осипова отпустить его к нам и вот, наконец, добился того, о чем мечтал — стал танкистом.

Этого рослого скуластого волжанина, явившегося к нам в морском мундире и при кортике, экипажи Никитина встретили, как родного, — они уже не раз ходили с ним в атаку. Он сразу взялся за дело так, как будто всегда был танкистом. Дни у нас хлопотливые, а у него с лица не сходит улыбка. Все у него делается легко, играючи, с шуткой.

Кривуля назначен командиром первой роты. Его хотели назначить командиром 2-го батальона, учебного. Услыхав об этом, он прибежал ко мне в цех чрезвычайно расстроенный.

— Спасай! Назначают комбатом учебного! Комбатом быть — мечта, но мне еще рано. А главное, этот батальон — тыловой! Сам понимаешь, что при моем положении тыл — гроб-могила! — выпалил он залпом.

Действительно, положение у Кривули такое, что оставаться в тылу ему опасно. Маша заявила что если его оставят в тылу, значит, он никуда негодный командир. И до этого она уже не раз допрашивала Кривулю, почему на заводе ничего не слышно о его боевых делах, обо всех говорят, а о нем — ни слова. А дело тут вот в чем. Приезжая после боя на завод, Кривуля обычно с азартом рассказывает о пехоте, увлечется и забудет о своих танках, как будто они вовсе не участвовали в бою. Машины других наших командиров часто возвращаются подбитые, на буксире, а машина Кривули всегда приходит своим ходом. Это тоже создает впечатление, что он воюет меньше других — не все же знают, что Кривуля терпеть не может возвращаться из боя на буксире и старается отремонтировать машину сам, на месте.

Все наши танки, собранные на завод для формирования батальона, стоят в садике у фабрики-кухни. Здесь и штаб батальона. В ожидании боевого приказа танкисты с утра до ночи возятся у своих машин — чистят, регулируют, смазывают. Юдин поставил перед экипажами задачу: держать машину в таком состоянии, чтобы в работе она звенела от радости, в управлении слушалась, как дитя.

На нем новый синий комбинезон — подарок завода, но пилотка старая, пехотинская. Свою форменную суконную танкистскую пилотку с кантами он попрежнему носит за пазухой, как священную реликвию.

— Берегу до Берлина, — заявил он.

— Если беречь до такого торжества, то не за пазухой, а в чемодане, — засмеялся я.

— Э, нет! — запротестовал Кривуля. — У танкиста дом