Машинами батальон еще не полностью укомплектован. Из восстановленных на заводе БТ-7 на ходу осталось десять танков. Они сведены в одну роту. Остальные роты укомплектовываются модернизированными БТ-5 и тракторными танками «Январец».
— Эх нам бы сюда хоть одну Т-34, чтобы эти утюги прикрыли! — посматривая на неуклюжих «Январцев», вздыхает Юдин.
Пока в батальоне только два «январца». Узкие, тупоносые, почти четырехугольные с маленькими квадратными башенками, они, действительно, рядом с БТ выглядят утюгами.
— Не горюй! И нам выпадет счастье повоевать на Т-34, — утешает комбата Кривуля.
И все начинают мечтать вслух о красавцах Т-34, о богатырях КВ. Никто из нас еще не воевал на них, но многие уже видели эти прекрасные машины в атаках. Микита гадает, на какой машине он кончит войну.
— Во всяком случае на одесском утюге кончать не будем, — смеется Кривуля.
Все с этим соглашаются, но признают, что пока надо сказать спасибо Одессе и за такое «танкоподобие», как «январец». Микита сердито добавляет:
— Правильно, подобие, як между орловским рысаком и рябым бычком.
* * *Уже трое суток мы с Микитой выбиваемся из сил над переделкой танка БТ-5. Сначала меня раздражала неповоротливость Микиты, который больше раздумывал, чем делал, а потом он стал меня подгонять. И так у нас всегда бывает. Наконец, дойдя до полного изнеможения, мы уселись на корпусе машины и стали зло чертыхаться, поглядывая на новые вырезы, сделанные в днище танка у под люки и лючки мотора М-17.
Тщетны все попытки сцентровать новый мотор с коробкой перемены передач. На тихом газу мотор работает плавно, а на средних эксплоатационных оборотах кажется, вот-вот сорвется с подмоторной рамы, коробка передач гремит, биение маховика становится лихорадочным. Чтобы избежать аварии, приходится сейчас же заглушать мотор.
Пантелей Константинович несколько раз подходил к машине и молча прислушивался к нашим разговорам. Отчаявшись, я попросил его собрать на консилиум наших старых «китов». Микита еще раз завел мотор. Результат был тот же. После жаркого обсуждения все собравшиеся возле машины мастера и инженеры сошлись на том, что надо все начинать сначала.
Моя уверенность, что нам удастся использовать корпуса старых типов танков, была поколеблена, я начал волноваться, что мы не сможем выполнить своего обещания командованию. И вот в этот тяжелый день на завод вдруг приехал военный инженер 3-го ранга Золотников, новый работник нашего отдела, специалист по ремонту — унылый человек с утюгообразным носом и челюстью бульдога. Я встретил его не очень любезно — разговаривать с ним было некогда, — и он, вероятно, обиделся на меня. Несколько часов он болтался в цеху, как неприкаянный, ходил от одной машины к другой, отвлекал танкистов и мастеров от дела зряшными вопросами, а потом, ни слова не сказав мне, исчез. Вечером комиссар сообщил мне между прочим, что Золотников считает нашу затею с модернизацией старых танков нереальной. В запальчивости я ответил, что мнение этого унылого инженера меня не интересует, так как весь наш коллектив совершенно уверен в успехе дела.
— Я тоже уверен, — сказал Костяхин, и разговор тем закончился.
Еще двое суток мы не выходили из закупоренного цеха. О сне все забыли. Не сговариваясь, мы решили не отходить от нашего первенца, пока он не выйдет из цеха. Связь с внешним миром я поддерживал только по телефону.
Унылая физиономия Золотникова больше не появлялась в цеху, но вдруг пришел следователь и стал меня допрашивать, почему до сих пор не готовы танки БТ-5. Когда я, с трудом сдерживая себя, объяснил ему, в чем дело, он без обиняков заявил мне, что теперь ему все понятно: взявшись за модернизацию старых танков, мы испортили их. Ничего не ответив ему, я взбешенный побежал в контору и позвонил по телефону самому командующему, воспользовался тем, что он приказал мне — «Докладывать лично о каждой задержке в работе». Я излил командующему всю накипевшую в душе горечь и обиду, командующий успокоил меня, сказал, что больше этот ретивый следователь не будет совать свой нос в наши дела.
Каждую ночь нас отрывали от работы налеты немецкой авиации, приходилось бежать к пулеметам. В последнюю ночь немцам удалось накрыть и поджечь инструментальный цех, в котором мы собрали весь оставшийся в городе инструмент. За исключением пулеметчиков, побежавших на свои посты, все кинулись тушить пожар. Мы с Микитой задержались у машины и выбежали последними. Бомбардировщики шли на огонь и бомбили все цеха подряд. Мы бежали между стенами двух цехов. Никакого укрытия не было: гладкий, мощенный булыжником двор, железнодорожная колея подъездных путей. Еще секунда, и нас накрыла бы очередная серия бомб. «Не успеем обежать цех, а тут, как в ловушке», — уже падая, подумал я. Это Микита швырнул меня на колею железной дороги. Я упал между рельс переводной стрелки. По двору прыгали зажигательные бомбы, рассыпая яркие искры горящего термита. Потом блеснули языки взрывов фугасок. Микита лежал между рельсами рядом со мной. Я почувствовал, как, вздрогнув, зашевелились подо мной шпалы, рот и нос забило едким сернистым дымом и пескам, а уши как будто ватой заложило.
Противный звон больно отдавался в голове. Я не соображал, что происходит вокруг, был почти без сознания. Помню только, что, поднявшись, куда-то бежал, спотыкался, падал. Прошло не меньше часа прежде, чем я пришел в себя, увидел, что руки у меня в крови — ладони обо что-то ободрались. Мы с Микитой сидели рядышком возле пулеметов нашего взвода. Микита подергивал головой и что-то кричал мне. Ночь уже снова стала темной. Из-под песка, которым был забит огонь, просачивался дым, стелился по двору. Девушки носили раненых к санитарным машинам.
Наш танковый цех не пострадал. Когда мы вернулись к своей машине, Маша и Каляев возились уже на ней с электропроводкой. В ушах у меня еще шумело, голова была, как котел. Не доверяя себе, я по нескольку
