— Какой политрук, чего ты мелешь? — недоумеваю я.
Микита оглядывается на меня, пожимает плечами.
— Вы шо, серьезно пытаете? Невжели не признали товарища Кривулю?.. Ванюша! — обращается он к механику. — Ты ще не бачил нашего политрука — сейчас побачишь, вин тебя воспитуе. У него, брат, тактика-практика посурьезнее твоей, не Халхин-Гол, а финская кампания! Вся Европа к нему приглядывалась, да, пожалуй, и Америка.
— Чего он дурака валяет? — подумал я, но все-таки вскинул к глазам бинокль. Танкист, заворачивая за угол, оглянулся. Я узнал Ивана, радостно замахал руками, закричал:
— Кривуля! Сюда! Это мы!
— По чубу всякий признает, а вы бы по походке признали! — торжествовал Микита.
Он кинулся навстречу Кривуле, но, не добежав до него, остановился, вытянулся и замер. Старые друзья чинно обменялись уставными приветствиями, а потом бросились друг другу в объятия.
Меня, когда я подбежал к нему, Кривуля отстранил рукой.
— Обожди, друг, — сказал он. — Прежде всего выясним отношения. Отвечай прямо: даешь мне машину?
Я увидел по его лицу, что он преждевременно покинул госпиталь.
— Об этом будет разговор после, — ответил я уклончиво и хотел спросить его, каким чудом он оказался здесь, но он прервал меня с трагическим выражением:
— Ни одного слова, пока не ответишь на мой вопрос.
— А если у меня нет для тебя машины?
— Тогда дай полбашни, как друг.
— Бери любую! — воскликнул я, торопясь обнять его.
Только после этого он шагнул ко мне, и мы расцеловались.
— Как всегда повезло, — рассказывал Кривуля, — в Тирасполе лежал, оттуда в Одессу попал. Ну, сам понимаешь, тут уж я вздохнул: главная опасность миновала; по железной дороге отсюда не эвакуируют — перерезана немцами. Но остается еще одна серьезная опасность — эвакуация морем. Думаю, только бы свой комбинезон и танкошлем получить — тогда и море не страшно. Подъехал к сестре-хозяйке, шепнул ей: «Невеста у меня на Январке, повидаться бы хоть на часок». Вздыхаю, мол, уплывает моя невеста за море, потеряю я свое счастье. Ну она и расчувствовалась до слез. Сунула мне комбинезон и шлем, говорит: «Бегите, танкист, за своим счастьем, но только не пропадайте долго, а то мне за вас влетит». Прихожу на завод, а там все работают на разгрузке эшелона с битыми танками. Смотрю и глазам своим не верю: в цеху моя обгоревшая «бэтушка» с разбитой башней, из которой меня Микита за ноги вытаскивал. И Маша моя тут же на разгрузке работает. Она тоже глазам своим не верит, спрашивает: «А может быть, это не ты, Ваня?» На радостях всю ночь проговорили. Утром бегали с ведрами и бидонами от одного колодца к другому. В городе у всех на языке «вода», а в колодцах вычерпано все. Маша сказала мне, что вы в Карповне, но по дороге один шофер переадресовал в Мангейм… В общем и Машу нашел, и друзей — везет одесситам.
* * *Мы у Беляевки. Наши танки, укрывшись за полуразрушенными постройками колхозного стана, ожидают сигнала атаки. Я уже до рези в глазах насмотрелся против солнца, стараясь зацепиться в степи взглядом за какой-нибудь ориентир. Понижающаяся к плавням Днестра степь издали выглядит совершенно ровной, но, конечно, на нашем пути окажутся сотни ям, рытвин и всяких других сюрпризов, не столь уж приятных для танков в ночной атаке.
Замутненный пылью солнечный шар скатывается в приднестровскую пойму. Несмотря на десятикилометровое расстояние, отделяющее нас от Днестра, его русло хорошо видно. Золотой нитью вьется оно по зеленой долине, среди плавней и садов, местами пропадая под крутым южным молдавским берегом. Ближе к нам, за виноградниками, искрится ленточка речки Туруйчук. У самой Беляевки эта речка вливается в большое озеро Белое, соединяющееся с Днестром. Там, на берегу, за селом и стоит водонапорная станция, питающая Одессу днестровской водой.
Все это теперь в руках противника, который выбил из Беляевки реденькую оборону стрелкового полка имени Степана Разина. Этот полк, давно уже не имея положенных ему по штату сил и средств, растянулся от Днестра до высот южной окраины села Мангейм, где мы вчера так счастливо встретились с Кривулей. При нормальных условиях обороны на таком участке было бы две дивизии. Сейчас против одного батальона, левофлангового, обороняющегося на самом опасном месте и прижатого к Днестру, действует 21-я пехотная румынская дивизия в полном составе, что только по живой силе составляет почти десятикратное превосходство.
Несмотря на этот подавляющий перевес сил противника, многие командиры, с которыми мне пришлось разговаривать, считают, что дивизия могла еще обороняться и не допустить у Беляевки прорыва нашей обороны. Командующий и член Военного Совета, сегодня утром приезжавшие на НП дивизии, ознакомившись с обстановкой, тоже признали, что Беляевку можно было отстоять. Как я понял, ошибка командира дивизии состояла в том, что при нарезке участков обороны полкам он придерживался принципа уравниловки, в то время как идея обороны требовала сосредоточения сил на Беляевском участке как ключевых позициях.
* * *Три часа уже мы, ждем сигнала. По броне, как град по крыше, стучат осколки мин. Румынские минометы, не переставая, бьют по укрывающим нас постройкам колхозного стана. В этом виноват неосторожный, а может быть, неопытный артиллерийский корректировщик, забравшийся в саманный сарай и выставивший в пролом крыши прямо под лучи закатывающегося солнца стекла объективов стереотрубы. За это он поплатился жизнью, а мы должны сидеть, не вылезая из машин, захлопнув люки, притихнув, как мыши. Отвечать румынам нам нельзя, двигаться тоже. Мы не должны вызвать подозрение, что именно тут готовится наша контратака. Это нам удалось. Румынские минометы замолкли.
Экипажи высовываются из люков, чтобы, освежиться на ветерке, дующем с моря. Все поглядывают на разбитый сарай, с крыши которого вел наблюдение незадачливый артиллерийский корректировщик.
— Сдуру можно и на церковь залезть, но кто снимать будет? — сердито говорит Кривуля.
За Днестром догорает заря. Больше не слышно выстрелов. В степи мирная тишина.
Кривуля усаживается на башне, смотрит в степь.
— Природа шепчет: «Бери отпуск», а тут вот надо… — он вздыхает, потом
