Я стал рассказывать о Кате, о своем разговоре с ней, о партийном собрании.

Больше всего ему понравились слова Кати о том, что на войне, как на работе, хочется увидеть результаты.

— Как это верно! — говорил он, быстро шагая по комнате. — Вот именно потому и страшно умереть в отступлении. Мне кажется, что когда мы начнем наступать, страх смерти совершенно пропадет у наших людей.

Один из штабных командиров подвел меня к открытому окну, выходившему во двор, и спросил:

— Это ваш танкист разговаривает с хозяйкой? — Ну и парень! Вчера целый день пытался под обстрелом пробраться на станцию с паровозом, чтобы вытащить застрявший тут эшелон с подбитыми танками.

Глянув в окно, я сейчас же выскочил на двор. Когда встречаешь людей, с которыми расстался где-то далеко, особенно чувствуешь, как тесен стал наш одесский плацдарм, как сжалась линия фронта. Теперь все дороги ведут в Одессу.

Это был сержант Зубов, с танка которого меня с Костяхиным сдуло как ветром в тот памятный бой, когда загорелась машина Кривули.

Схватив Зубова за руку, я потащил его в садик, к своему танку. Надо было спасаться от артогня, внезапно накрывшего наш двор.

Сидя с ним в башне, я закидал его вопросами. О Кривуле и Никитине он ничего нового не мог мне сказать — знает только, что они отправлены в госпиталь в тяжелом состоянии. О своей истории он рассказал коротко. Машина была подбита где-то под Котовском, там полк потерял много танков. Инженер полка, погрузив разбитые машины в эшелон, сказал Зубову, что доставка этого эшелона на завод лежит на его совести. Маршрут был дан на Киев. Но эшелон оказался под Одессой, потому что в киевском направлении враг перерезал дорогу. В Карпово немецкая авиация разбомбила паровоз. На другой день противник занял станцию. Чтобы не уходить далеко от своего эшелона, Зубов стал воевать в рядах пехоты. Он надеялся, что пехотинцы отобьют Карпово. Вместе с ними он участвовал в контратаке и вместе вернулся на станцию.

О контратаке Зубов не упомянул, он просто сказал: «Вернулся в Карпово», как будто сел на поезд и приехал. Теперь его беспокоит, что железнодорожный путь местами поврежден артобстрелом, он ходит по поселку, разыскивает оставшихся тут стариков-железнодорожников, надеясь, что они помогут ему исправить путь:

— Как только исправим, попрошу паровоз из Выгоды или Одессы и потянем эшелон дальше, — сказал он.

Меня вызвали на командный пункт за получением приказа. Пришлось проститься с Зубовым, договорились встретиться с ним на Январке.

Приказом командующего наши танки переброшены на правый фланг дивизии имени Чапаева. Тут, южнее станции Карпово, борьба идет за большое село Мангейм, лежащее на прямой дороге Тирасполь — Одесса. Части 1-й гвардейской дивизии противника, вклинившись в нашу оборону, заняли это село. Контратакой правофлангового полка майора Захарова положение было восстановлено. Противник вторично пошел в атаку, но вновь захватить село не смог.

Теперь наши танки стоят у крайних домиков юго-западной стороны села. Это самая высокая часть его. Остальные домики лежат перед нами в низине. Там — тылы полка. Оборона идет по высотам влево и вправо от нас.

Противник ведет по селу методический минометный огонь.

— Вот, черти, как заводные, клюют и клюют! — ворчит остановившийся возле моего танка командир-пехотинец.

— Растеряли пыл и жар — больше сюда не сунутся, — отзывается с крыши домика пехотинец-наблюдатель.

— Точно, — подтверждает командир. — Теперь они клевать будут, на нервы действовать.

— А чего же им не клевать! — бурчит в башне Микита, протирая ветошью снаряды. — Они не дурни, знают, где штабы…

— Чего легче! Повернул все минометы на один ориентир — колокольню, и долби без затруднения, — вставляет свое замечание наш Ванюша.

Он сидит в башне, свесив ноги, отдыхает.

— Село в степу, товарищ командир, це як ловушка для штаба — обязательно затянет, — говорит мне Микита и вдруг, с шумом послав протертый снаряд в боеукладку, накидывается на Ванюшу, видимо, возмущенный тем, что тот сидит на башне, ничего не делая:

— А тоби кто сказал, шо им легко? Сидишь, як народный судья, и рассуждаешь, а в машине очуметь можно от паров бензина. Под левым баком целая калюжа. Закроем в бою люки, як суслики в затравленной норе подохнем.

— Это с чего вы, товарищ старшина, вышли с берегов? Худой бачок, слава богу, уже пустой. Все стиральное мыло на него извел, каждые полчаса обмазывал. Боитесь травленого бензина? Но когда ж то видно было, чтобы вы люки в бою закрывали? Что-то не в вашем, мне думается, характере это, — говорит Ванюша, подмаргивая мне.

Микита явно польщен. Он возвращается к прерванной нити разговора, снисходительно спрашивает:

— Я пытал, кто тоби казал, шо им легко? Они шо, делились с тобой своими впечатлениями?

— Не они, но вообще делились, — отвечает Ванюша.

— Кто же это?

— Наши артиллеристы на Халхин-Голе. Стояла там в японском тылу глиняная будда, а возле родничок в овражке. Гаубичный дивизион пристрелялся к этой будде и круглые сутки держал под огнем родничок. Потом, когда взяли наши это место, там лежало битых японцев больше, чем на переднем крае… А тут ориентирчик получше будет. — Банкира кивает на колокольню.

Теперь Микита, высовываясь из люка, подмаргивает мне: видали, мол, какой у нас механик-вояка.

Меня беспокоит не минометный обстрел села, а артиллерийский, южнее нас, — у большого села Беляевка. Это село на берегу Днестра. Там водонапорная станция, которая поит Одессу. У Беляевки с утра грохочет артиллерия. Только утихнет далекий, приглушенный гул вражеских батарей, как начинает нарастать более явственный, громкий гул наших орудий. Такие чередования в артиллерийской канонаде свидетельствуют о том, что под Беляевкой атаки следуют за атаками, трудно только сказать, все ли это атаки противника или они перемежаются нашими контратаками. Во всяком случае, ясно, что враг пытается захватить Беляевку, лишить Одессу питьевой воды.

О том, что положение под Беляевкой очень серьезное, я слыхал уже в штабе полка. При мне майор Захаров получил приказ подготовить к передвижению батальон, дополнительно выделенный в резерв дивизии.

По косогору бешено несется «пикап», преследуемый «мессершмиттом». На подножке «пикапа» стоит рослый человек