Катя сидела, скрестив ноги, откинувшись на локти, и улыбалась. Я смотрел на Катю и на ее жениха, и мне казалось, что я так же счастлив, как и они, хотя моя невеста где-то далеко-далеко и я не могу ей даже написать — не знаю адреса.
Высокий узкоплечий ополченец разглядывал какие-то вырезки из газет или журналов, показывал их Миките, сидевшему на своей башне, и спрашивал:
— А этот?
Микита называл марку танка.
— А вот такого, как ваш, мы не видели ни на одном рисунке. Мы, бы его за немецкий приняли, — сказал ополченец.
— И уничтожили бы, свой своего непознаша, — добавил другой ополченец. — Как, товарищ танкист, эта бомба взорвет танк? — спросил он, показывая гранату РГД.
Оба ополченца стояли ко мне спиной, но я сразу узнал их по голосам.
— Батеньки мои, еще один мой ученик! — воскликнул Семен Яковлевич, прежде чем я успел поздороваться с ним.
Золотое пенсне его слетело и повисло на шнурочка, затянутом за ухо и приколотом к воротнику гимнастерки.
— Как же это так: провожал вас в Ильичевском батальоне, а вы оказались в Городском? — спросил я Семена Яковлевича.
— Ничего не поделаешь, батенька, — перетащили. Тут большинство моих учеников. Пришлось подчиниться. Перед командованием ходатайствовали. Вот как! — хвастался старик, водружая пенсне на нос.
Второй, молодой ополченец, со знаками различия лейтенанта, тот, кто разглядывал вырезки с рисунками танков, тоже был преподавателем Индустриального института, бывший комсомольский работник — Юрий Бойко. Он не сразу узнал меня.
— Я ваш студент — вечерник, помните — военный с двумя кубиками, — сказал я и напомнил, как бывало после лекций он усаживался в коляску моего мотоцикла и эта «антилопа», облепленная студентами, неслась по Чкаловской на Пушкинскую, а вся милиция свистела вслед.
— Правильно! Помню. Это бывало и называлось «проехаться со свистом», — засмеялся он, пожимая мне руку, и сейчас же стал жаловаться, что еще не видел немецких танков даже на рисунках, что ему удалось добыть с большим трудом только рисунки советских танков и то, оказывается, вот не всех.
— Как же мы будем различать? — недоумевал он.
— Я же говорю, что мы по ошибке можем подбить свой танк, — вторил ему Семен Яковлевич.
У меня чуть слезы не выступили на глазах. Вот люди! Ничто их не беспокоит, только одно» — смогут ли они различить немецкий танк от советского. Как мне было сказать этим людям, что под Одессой, кроме наших БТ-7, советских танков пока больше нет и, следовательно, беспокоиться им нечего.
Полковник Серебров вызвал меня к себе на высоту за селом, в окопчик, из которого он поглядывал в бинокль на станцию Карпово. Я получил последнее приказание на атаку этой станции, но не успел выйти из окопа, как противник начал артподготовку. Сухая пыль и дым заволокли наш передний край. Полковник отменил свое приказание, велел мне отражать атаку огнем с места, из железнодорожной посадки. Этот старый солдат с сединой на висках, участвующий уже в третьей войне, чему-то радовался, хотя выражение лица его было жестковатое. Он беспокойно двигался среди своих сидевших в окопе штабных командиров, часто высовывался из-за козырька окопа, поглядывал в бинокль, довольно потирал руки и все приговаривал, растягивая слова: «Будут рябчики», «Накроем рябчиков». Эти же слова он с наслаждением выкрикнул несколько раз в телефонную трубку, разговаривая с кем-то из артиллеристов.
То, что противник упредил нас в атаке, нисколько не поколебало его уверенности в предстоящем успехе, которым полк, почти равный по численности одной приданной ему роте ополченцев, должен был загладить вчерашнюю неудачу. «Обошлись бы и без этих генеральских резервов», — сказал он с усмешкой, когда мимо окопчика проскочили вперед к посадке два бронированных тягача Т-20. Эти тягачи противотанковой артиллерии, использовавшиеся в дивизионном разведбате как танкетки, действительно, производили жалкое впечатление. Автомобильные моторы их завывали на высокой ноте, как бы жалуясь на перегрузку.
Обеспокоенный артиллерийским шквалом, внезапно обрушившимся на нас в последний момент подготовки к атаке, я не разделял возбужденно-радостного настроения полковника. Невыносимо было сидеть в окопе, не видя своих танков, стоявших в четырехстах метрах впереди. Я все время с тревогой думал, успею ли после прекращения артогня добежать до них, приготовиться к отражению атаки самому и поставить задачу своим экипажам.
Когда вражеский огонь внезапно оборвался, я помчался по полю во весь дух. Возле моего танка стоял сухощавый старший лейтенант в окантованной танкистской пилотке, с огромным чубом, сразу мне напомнившим Кривулю, о судьбе которого я все еще не имею никаких вестей. Этот старший лейтенант прямо-таки вцепился в меня и, захлебываясь, стал говорить, что он командир роты танков дивизионного разведбата, но танков у него уже нет, приходится воевать со своей ротой в пешем строю, а сейчас рота в резерве и комбат разрешил ему итти в бой на тягаче Т-20, но он увидел наши танки и не утерпел, прибежал вот, надеясь, что ему посочувствуют.
— Дай отвести душу на настоящем танке, посади хоть башнером! — упрашивал он.
В глазах этого старшего лейтенанта была такая мольба, он смотрел на меня так заискивающе-вопросительно: «Неужели не посочувствуешь безмашинному?», что нельзя было не посочувствовать. Я вспомнил, что старшина Филоненко просил заменить ему струсившего в одном бою башнера, и крикнул Филоненко, чтобы он взял старшего лейтенанта в свой экипаж, заменив им башнера.
Старший лейтенант мигом вскочил на танк Филоненко и с него уже прокричал вне себя от радости:
— Спасибо, брат, за сочувствие, спасибо!
Метрах в восьмистах от нас с земли поднялась небольшая группка людей. Вправо и влево от этой группки, жестикулируя кому-то невидимому, бежало несколько человек, и по направлению их бега с земли поднимались все новые фигурки. Сначала как-то не верилось, что это румыны поднимаются в атаку. Казалось, рыбаки развертывают вдали огромный невод.
Мы первый раз
