У саманного сарайчика, крытого красной черепицей, прислонившись спиной к стене, сидела Катя. Возле нее была медсестра. Выскочив из машины, я побежал к ним, думая, что Катя ранена. Она смотрела на прямо бившее ей в лицо солнце, полузакрыв глаза и тяжело, прерывисто дышала.

— Кажется, я потеряла пилотку, — сказала она вдруг, дотрагиваясь рукой до головы.

Подбежал запыхавшийся, весь мокрый от пота командир роты.

— Что с тобой, доченька? — спросил он.

— Загнала себя. Не по силам хватила. Два километра без передышки! — доложила медсестра.

В полдень, когда у противника наступило обеденное затишье, тут же, в большом саду, происходило ротное партийное собрание. Я попал на него уже к концу, вернувшись со станции, где осматривал эшелон с подбитыми танками. Еще издали я услышал в саду дружные аплодисменты и возгласы:

— Молодец, Катюша!

— Спасибо, дочка, за пример!

— К ордену представить! К награде!

Потом шум сразу затих, как по команде «Отставить».

Ополченцы сидели под деревьями сплошной многоголовой массой, терявшейся в глубине сада. Лицом к собранию, на корме моего танка, укрывшегося за сарайчиком, стояли Катя и еще несколько человек.

Это была уже совсем не та Катя, которую я видел час назад, и не та, какой она была перед атакой. Постукивая костяшками пальцев по башне танка, она говорила с жесткой усмешкой:

— Во-первых, я не Катюша и не дочка, а товарищ политрук. Во-вторых, мое поведение собрание не полномочно обсуждать, а в-третьих, я ничего особенного не сделала. Я сделала то же, что и все, что сделал каждый из вас. О наградах же сейчас, когда мы каждый день километр за километром отдаем свою землю врагу, стыдно говорить, товарищи…

В глубине сада раздались выкрики:

— Правильно, Катюша!

— Правильно, доченька!

— Поддерживайте, Екатерина Ивановна, дисциплину! Не зря мы вас выдвинули в политруки!

Катя весело рассмеялась, потом крикнула:

— Товарищи, давайте-ка поближе к танку, а то задние, кажется, ничего не слышат. Ну-ну, давайте-ка быстрее! — и она показала рукой, куда должны придвинуться передние.

Когда все потеснились, расселись вокруг танка, Катя сказала:

— Товарищи, я хочу сделать маленькое заключение. Мы уже говорили о том, что первое боевое испытание наша рота народного ополчения выдержала с честью. Тут некоторые товарищи откровенно сознавались, что сначала им было страшно. Я тоже сначала задрожала, сердце куда-то ушло. Но все равно, бойся или не бойся, дрожи или не дрожи, а приказ выполнять надо. В общем мне кажется, что все боялись, но все старались пересилить страх и пересилили, и я тоже… Знаете, что я подумала, когда на нас шли фашисты? — спросила Катя помолчав. — Я подумала, что вот меня сейчас фашисты проколют штыком, перешагнут через меня и нахально пойдут дальше по нашей земле. Вот это самое страшное было. Когда же я бежала вперед, мне уже не так страшно было… На войне тоже, как на работе, хочется увидеть результаты…

После собрания я сказал Кате, что слушал ее, как солдат солдата.

Катя махнула рурой:

— Ну, какой я солдат!

Старший лейтенант из разведбата, которому я разрешил «отвести душу» на танке, упросил Филоненко уступить ему свое место у пушки и в бою командовал машиной. Машина вернулась с пробитой башней.

— Старший лейтенант Юдин, а зовут Николаем, — сказал он, выскочив из башни и порывисто кинувшись ко мне.

Если бы не окровавленная повязка на голове, нельзя было бы предположить, что он ранен: его лицо сияло счастьем.

— С опозданием представляетесь, — усмехнулся я.

— Поверьте, душа над землей- носилась, — сказал он и схватил меня за руку, стал ее трясти. — Думал, так и придется заглушить свой мотор в окопе, — говорил он, показывая на свою грудь. — Тоска напала… а главное, никаких надежд на нашем фронте: даже следов гусениц нигде не видно. И вдруг, смотрю, летят мои дорогие, летят «бэтушки», нашел таки…

— Это же не машина, товарищ медик, а летающий дракон! — спустя минуту восторженно уверял он перебинтовывающую его медсестру. И вдруг, вырвав из рук медсестры моток бинта, он опять рванулся ко мне:

— Как же быть? Неужели возвращаться в пехоту? Что делать? Посоветуй, брат! Согласен на все условия, лишь бы быть в машине.

Я ответил, что прежде всего ему нужно в госпиталь, а оттуда пусть зайдет на завод — буду просить, чтобы его перевели к нам.

— Больше мне ничего не надо, — заявил он на прощанье,

Командный пункт полковника помещается в домике, пропитанном запахом щебреца и степной полыни, пучками которых обильно украшены стены и углы горницы.

Хозяйка дома, молодая женщина, жена фронтовика, со вчерашнего дня, когда начался бой за станцию, укрывалась с двумя маленькими детьми в своем овощном погребце. Дом ее разграблен гитлеровцами.

Трудно представить, как эта семья переживет зиму, кто ей поможет, если нам все-таки придется оставить Карпово. Но хозяйка, видимо, убеждена, что теперь мы уже не уйдем отсюда. Она весело бегает по двору, приводит в порядок свое разгромленное хозяйство.

Связисты уже наладили связь с батальоном и соседями на флангах. Соседи информировали, что благодаря успеху нашей контратаки им удалось восстановить положение справа от нас в Большом Фестерово и слева в Секретаревке и что они опять закрепились на старых позициях. Теперь мне понятно, почему долго не было заградительного артиллерийского огня перед нашим передним краем: артполк помогал соседям, где противник первоначально имел успех.

Полковник, оказывается, наблюдая в бинокль контратаку ополченцев, видел, что Катя первой поднялась на встречу врагу. Он до сих пор не может успокоиться. Стоит, склонившись над картой, разложенной на столе, и вдруг, вздрогнув плечами, ежится, как на морозе, потом оборачивается к нам и, опираясь одной рукой на карту, а другой прикрывая глаза, говорит:

— Это же жуть что такое!

Он не может забыть, как волновался, когда румыны шли в атаку, а артполк не мог дать огня. Наконец, первый залп. Но он не успел вздохнуть от облегчения — воздух комком застрял в горле: полковник увидел, как от посадки, навстречу румынам, под наш артогонь, бежала Катя.

— Я совершенно автоматически, не отдавая себе