– Конечно.

– Это совершенно не новый аргумент. Есть целый контингент, исповедующий нейромногообразие, который ненавидит мои идеи с ползунками и хочет сохранить неспособность «иметь свое мнение и придерживаться его» на случай появления в будущем некоего гипотетического перекрестка, на котором нашему виду придет конец, поэтому нам нужно все спасать прямо сейчас. Я говорю, что ты должна контролировать свою иррациональность. Я бы свою отключила. Другие люди могут все решить сами за себя. Так как невозможность видеть причину и является тем перекрестком, на котором придет конец нашему виду, и мы уже дошли до этого перекрестка. Если мы не выясним, как отказаться от удовольствия сегодня, чтобы выжить завтра, как победить заблуждение солипсиста, что ты являешься особенной снежинкой…

– Ладно, ладно, я знаю, куда это ведет.

– Я знаю, что ты знаешь.

Они прошли через руины, мимо огромных машин, укрытых снежными одеялами, мимо ненадежных груд обломков, по которым можно было взобраться как по лестнице на самую крышу, мимо странно сохранившихся реликтов, включая Станцию управления с поблекшими, покрытыми ламинатом знаками и инструкциями по безопасности, расклеенными вокруг отсутствующего смотрового окна.

– Если все придет к тому, что уровень исполнительного контроля, который мы получим для симов, даст плохие результаты, мы просто его отключим. В этом вся суть исполнительного контроля: определение того, что ты будешь делать.

– Как насчет экзистенциального кризиса?

– Что?

– Ласка сказала мне, что Бес постоянно самоубивалась…

– Рушилась.

– Неизлечимо сходила с ума. Пока вы не поняли, как ограничить ее теми версиями самой себя, у которых не было экзистенциальных кризисов.

– Да… – в голосе Ситы слышалось настороженное опасение. И Лимпопо почувствовала слабость.

– Невозможно симулировать кого-то, если только не передвинуть ползунок, ответственный за схождение с ума от одной мысли о том, что ты являешься симуляцией, вниз до упора.

– Да… – с еще большей настороженностью.

– Что произойдет, если вы откажетесь от тел, выгрузите свои сознания, и получится, что человечество не может выжить без того, что заставляет нас испытывать ужас от потери наших тел?

– Это какое-то извращение.

– Вовсе нет. Нетрудно оценивать антипатию к хирургическому удалению тела как способность к выживанию. Что, если ты создаешь предпосылки для массового самоубийства человечества?

– Все, что ты говоришь, является чисто гипотетическим. Есть конкретный риск: мы уже находимся в самой гуще массового самоубийства человечества. Если выйдет, что отключение нашего экзистенционального страха приведет к утрате нами надежды и самостоятельному отключению, то мы займемся этой проблемой после ее возникновения. Лимпопо, давай будем серьезными.

Возражения были настолько обрывочными, настолько отличными от того, что она слышала до этого, что Лимпопо поняла, что коснулась чего-то очень важного и личного для Ситы. Это было приятным чувством. Когда люди становились такими, невозможно было их ни в чем убедить. Она хотела бы найти способ снять беспокойство Ситы: такой ползунок, который можно было бы перевести в среднее положение, так чтобы Сита могла справляться со своим беспокойством, не сходя с ума. Сита тоже хотела, чтобы у нее была такая возможность.

– Привет, Джейкоб, – сказала Натали. Она никогда его раньше так не называла, но сказать папа уже не поворачивался язык. Ее отец взялся за ножку ее кровати, когда замки двери за его спиной с лязгом захлопнулись.

– Мне это не нравится, ты же понимаешь.

– Тогда давай все закончим прямо сейчас. Ты развяжешь меня и позволишь уйти, мы разойдемся, каждый своей дорогой. Не каждая семья бесконечно остается семьей. Я буду присылать тебе открытку на очередное Рождество, а потом приду на твои похороны. Без обид.

Было заметно, что эти слова ранили его. Возможно, это выражение на его лице было искренним, – вот так сюрприз! – учитывая, что стяжки все еще удерживали ее в четырех местах. Однако этот миг быстро прошел.

– Твоя мать и сестра хотят навестить тебя.

Она закатила глаза. Бес была ее постоянной собеседницей с тех пор, как она проснулась в этом бункере. Натали подумала, что, если бы не Бес, она была бы сейчас очень слабой, была бы безумно рада хоть какой-то компании. Одиночное заключение официально считалось пыткой. Она то убеждала себя в том, что Бес стала предателем, то считала, что Бес естественным образом была на ее стороне, но даже это состояние неопределенности было той умственной дилеммой, которая позволила Натали сохранить рассудок.

– Вряд ли я могу им помешать.

Он поджал губы:

– Прошу, не создавай проблем. – Она подавила смешок. – Я не смогу привести их сюда, когда ты в таком состоянии.

Второй смешок она уже не смогла подавить:

– Все звучит так, как будто я сама себя привязала.

– А что еще мне оставалось делать? Натали, я очень бережно к тебе отношусь. Знаешь, как поступают родители тех детей, которые убегают вместе с твоими друзьями? У тебя есть хоть малейшее предположение о том, через какое перепрограммирование они проходят?

– Конечно, есть. Я помню Лэни.

Лэни Либерман была ее лучшей подругой, пока им не исполнилось тринадцать лет, и Лэни устремилась не в ту степь, начала дружить с мальчиками, употреблять алкоголь и ходить в те клубы, куда тринадцатилетнюю девушку могли запустить, только если она была надлежащим образом одета и пришла с определенным богатым молодым человеком. Родители полностью ограничили ее жизнь, заставили ее носить треккеры, следили за ней дронами, приставили охранника, затем двоих, но Лэни повторяла лучшие трюки Гудини, пользуясь помощью более старших ублюдков, которые манипулировали детьми как могли и принадлежали даже более богатым семьям, чем ее семья. У этих людей были деньги, которые позволяли принимать контрмеры и спасать Лэни от ее родителей.

После этого была частная школа, затем военная школа, затем заведение для трудных детей, наконец, место, название которого Лэни никогда не произносила. Только из него ей не удалось убежать. Судя по ее бледному лицу после возвращения, она находилась или под землей, или где-то далеко на севере. В своем воображении Натали рисовала образы заброшенной шахты или бескрайней тундры. Лэни, вернувшаяся оттуда, была совершенно другой. Не просто раненой, а переформатированной каким-то ужасающим, загадочным образом. Печальные вещи иногда заставляли ее смеяться. Когда смеялись другие люди, она сосредотачивалась на чем-то и на лице ее читалась явная злость, ей приходилось постоянно сдерживать свою злость.

Когда им обеим стукнуло по пятнадцать, они перестали притворяться подругами. В шестнадцать Лэни поступила в университет в Цюрихе, о котором никто никогда не слышал. Предположительно там готовили отличные кадры для финансовой сферы, где дети, ничего не смыслящие в математике, могли стать аналитиками высокого полета. Последней весточкой о ней стало доставленное курьером приглашение на похороны ее отца, под оттиском стояла аккуратная подпись, сделанная чернилами. Натали не пошла на похороны и не могла представить себе такой перекрестный запрос базы данных, который мог бы вернуть ее имя как одного из возможных гостей таких похорон.

Ее отец вяло