Я поворачиваю голову. И не могу сдержать детский восторг. Только начало октября, но на улице…
— Снег! — распахнув глаза, почти пища от радости, произношу я. И пусть мои конверсы будут безнадежно испорчены, я хочу на улицу! — Боже, Томми, там снег!
Томас, улыбаясь, натягивает мне на голову капюшон.
— У тебя голова немного мокрая, заболеешь — убью.
И мы смеемся. Одновременно. Я пьян, я счастлив, мне почему-то безумно хорошо.
***
Нас пересчитывают. Ставят по парам, как в детском саду, и считают. Ахуеть. Меня спасает от того, чтобы сойти с ума, то, что Томас стоит рядом и щекочет меня. Реально щекочет. И если на его лице совершенное равнодушие, то я с трудом пытаюсь не заржать. Мимо проходит Бренда, как обычно в боевом раскрасе, сверяет со списком всех присутствующих. Злобно смотрит на меня, умиленно на Томаса. Экий пиздец.
Когда мы наконец выходим на улицу, кареглазый не отпускает меня ни на шаг. Закидывает снежками, пытается повалить в снег. В итоге падает сам, и уж я его точно поднимать не буду! Да, я злой. Я коварно смеюсь, но Томас не теряется, хватает меня за ногу, и уже через секунду я валяюсь рядом с ним в небольшом сугробе. Вот только поваляться там нам долго не удается, потому что над нами нависает Бренда.
— Томас, надо поговорить, — девушка хмуро смотрит на меня, но продолжает, когда мы поднимаемся на ноги, — прости, что не предупредила насчет проверки. Ездила в город.
— Да ладно, — Томас пожимает плечами. — Мелочи. Все равно бы напоролись. Что насчет мамы? Ее кремировали?
Я застываю. Как будто меня окатили ушатом холодной воды и тут же заморозили. Почему он так равнодушно говорит об этом? Неужели он так спокойно может говорить о том, что его мама теперь стала лишь горсткой пепла. Я невесомо касаюсь пальцев Томаса, но тут уже отдергиваю руку. Горячая.
Я кидаю короткое: «Я гулять».
И отхожу в сторону. Сажусь на ближайшую пустую скамейку. И пусть она засыпана снегом и от этого холодно, я лучше посижу здесь, чем буду смотреть на это равнодушие. Наверняка, ему внутри больно. Но он так мастерски это скрывает, что становится жутко.
Пока я сижу здесь, я могу осмотреться. Я ведь не был на улице почти месяц, с того момента, как приехал сюда. А теперь я могу дышать свежим морозным воздухом, рассматривать башни на корпусах, засыпанные снегом деревья, студентов, не отошедших после ночных развлечений. Вот только не долго мне удается в спокойствии наблюдать за всеми. Со стороны одного из корпусов, того, что выложен из темно-серого кирпича и расписан завитушками черной краски, я слышу чей-то разговор на повышенных тонах. И голоса говорящих, а точнее орущих, мне до боли знакомы. Я вскакиваю со скамейки и бегу в ту сторону. Конверсы скользят по снегу и льду, но в конечном счете я успеваю прибежать и спрятать Терезу за свою спину раньше, чем Галли ударит ее. И в итоге удар приходится по моей левой щеке. Не настолько сильный, чтобы я упал, но достаточно, чтобы я покачнулся. Тереза за моей спиной тихо взвизгивает, а Арис, стоявший до этого в стороне и кормящий птиц на подоконнике первого этажа крошками, подбегает ко мне.
— Ты в порядке? — смотрит своими голубыми глазами, в которых сейчас такой страх, что мне невольно хочется обнять его, спрятать от этого всего. Почему именно он, этот ангел, этот ребенок здесь? Он прикладывает к моей щеке холодную руку и мне становится легче.
— Все хорошо, — киваю я, хотя лицо все равно жжет от удара.
— Ты спал с ней! — орет Галли, но его тут же затыкает подбежавший Томас.
— Заеби хлебало, Поултер, — вкрадчиво и медленно говорит Томас. — Он со мной ночью был.
— Не пизди, — Галли плюет на снег. — Ты с Минхо был.
Кстати. Минхо. Его тут нет.
Томас ухмыляется, и его ухмылка такая… шикарная. Я сам удивляюсь, как я могу думать о таком, когда у меня пол лица распухает от увесистой пощечины. Но его ухмылка похожа на оскал дикого волка. И это смотрится угрожающе-красиво.
— Минхо был настолько пьян, что вряд ли докажет что-то. Так что, — кареглазый пожимает плечами и подходит ко мне. — У меня на полке с книгами стоит мазь. Я отпрошу тебя у Бренды, иди.
— Сейчас, — киваю я. Убираю руку Ариса от себя и перед тем, как отпустить, легонько сжимаю его тонкие пальчики в попытке хоть немного согреть. Улыбается. Такой ребенок.
Я подхожу к Галли, который хочет сказать что-то, но не успевает. Я размахиваюсь и прописываю ему так, что Тереза сзади опять взвизгивает, а Арис с Томасом произносят одновременно восхищенное «Вау!».
— Уже легче, — я потираю кулак и иду в сторону главного корпуса.
Когда я захожу в комнату, позволяю наконец себе небольшую слабость — громко выругаться. Не представляю, что было бы, если бы это пощечина досталась Терезе. Ее бы просто прибило такой силой. Я захожу в комнату Томаса даже не разувшись, не до этого. Полка с книгами висит слева от двери, я подхожу к ней и начинаю рыться. Книги, книги, книги. О, водочка. Открываю бутылку, делаю несколько глотков и ставлю обратно. Так, дальше. Среди всех книг я нахожу два листа.
Любопытство — главный враг любого человека. Нельзя быть любопытным. В детстве всем говорили не трогать чужое. Но когда же я слушал маменьку с папенькой? Поэтому я разворачиваю первый лист. Они вырваны из личных дел. Первый: из дела Томаса.
Читаю то, что напечатано на нем:
«Диагноз: сатириазис. Поставлен в последствии публичного изнасилования. Группа подростков из старших классов, накачав Томаса Флетчера наркотическими веществами, заставила его совершить сексуальный насильственный акт над девушкой N-надцати лет. Было заведено, но вскоре закрыто дело. Томаса признали психически невменяемым и вынуждены были госпитализировать».
Я оседаю на пол. Томас. Изнасиловал. Девушку. Потому что его заставили. Поэтому он не может быть с девушками. Поэтому у него столько болезней. Эти суки причинили Томми столько боли, что мне хочется прямо сейчас найти их и вскрыть каждого.
Я отгоняю красочные картины изувеченных трупов неизвестных подростков и разворачиваю второй лист.
«Ньют Коннорс. В возрасте десяти лет стал свидетелем жестокого убийства. После этого страдает частой потерей памяти».
Это копия медицинского заключения. Моего.
