Я приподнялась на локте. По коже побежали мурашки: я отчетливо осознавала, что его согнутая нога практически соприкасалась с моей, и чувствовала тепло его тела под простынями. Припомнив, во что одета и о чем думала немного раньше, подтянула одеяло к себе.
– Что ты творишь? – спросила я. – Тебе нельзя здесь спать.
– Можно. И, на самом деле, нужно. Я не могу допустить, чтобы что-то причинило тебе вред, так что лучше мне быть рядом.
– Ты бы мог поспать на полу, как настоящий джентльмен.
На его лице отразился ужас.
– И я не уверена, что ты в состоянии меня защитить, – продолжала я, чувствуя, что переубедить его будет сложно. – Тебя только что чуть не прикончил чайник.
– Изобель. – Он посмотрел на меня очень серьезно. – Изобель, послушай. Чайник еще ничего не значит. Я могу сразить кого угодно и когда угодно.
– О, неужели? Это правда?
– Ага, – заверил он.
Я попыталась проигнорировать охватившее меня чувство умиления пополам с раздражением. Несмотря на то что вел он себя несносно, очень трудно было сдержать улыбку.
– Значит, ты очень пьян.
– Это не так. Да, там было много вина, но я королевской крови, знаешь ли. Я осенний принц. А значит, я только немножко пьян. – С этими словами он закрыл глаза.
– Тебе нельзя здесь спать. Тебе правда, правда нельзя, это слишком…
Листья на стенах комнаты задрожали: кто-то бежал сюда по коридору.
– О нет, – простонала я. – Быстро залезай под кровать или превращайся в…
Ветер всколыхнул простыни, и водоворот мягких гладких перьев коснулся моих рук. Когда все улеглось, Грач в своем вороньем обличье скрючился на постели, возмущенно раскинув крылья, как будто его тело преобразилось автоматически по моей команде, не спросив у него согласия. Прежде чем он успел передумать, я засунула его под одеяло и прижала к животу.
Едва я успела это сделать, в дверном проеме показалась Жаворонок. Я притворилась спящей. Она какое-то время смотрела на меня, а потом захихикала и снова убежала прочь.
– Нет, – сказала я, когда Грач начал дергаться. – Если хочешь остаться, то надо вести себя тихо.
Он начал дрыгать лапками и прикусывать мои пальцы, пытаясь высвободиться и превратиться обратно. Я поняла, что пора прибегнуть к чрезвычайным мерам.
– Кто у нас такая хорошенькая птичка? – проворковала я.
Он стал дергаться реже, потом совсем притих. Я почувствовала, как он наклонил голову набок.
– Да, такая чудесная птичка, – повторила елейным голосом. – Самая замечательная.
Я погладила его по спинке, и он довольно закурлыкал. Очень скоро стало понятно, что принц был вполне согласен оставить все как есть, лишь бы я продолжала его нахваливать.
Я знала, что далеко не в безопасности, но присутствие Грача, несомненно, утешило и успокоило меня. Напряжение прошедшего дня накрыло с головой, как тяжелое шерстяное одеяло. Пальцами я чувствовала, как сквозь мягкие перья бьется сердце Грача; мои глаза закрывались, пока я продолжала сонно бормотать ласковые слова избалованному принцу, прижав его к животу, уютно устроившись в теплом гнезде из одеял.
Глаза Овода над моей головой несколько раз подмигнули. Сотни его лиц смотрели на нас, многозначительно улыбаясь, пока мы медленно погружались в сон.
Глава 14
ФЕЙРИ, дожидающиеся возможности получить портрет, выстроились в такую длинную очередь по аллее, ведущей к трону, что я не видела, где она заканчивается. От вчерашнего пиршества не осталось и следа. Я при всем желании не смогла бы заметить ни единой виноградинки или крошки на мшистой лужайке. Весь вчерашний вечер с тем же успехом мог оказаться иллюзией.
Сейчас Наперстянка сидела напротив меня, улыбаясь так, что создавалось впечатление, будто ее тугой воротник вот-вот задушит ее. Я задумалась, как ей удалось занять завидное первое место в начале очереди, но потом решила, что лучше не буду гадать.
Желудок неприятно крутило. Сформулировать гениальный план было одно, а привести его в исполнение – совсем другое. Что если Наперстянка увидит результат моей работы и придет в ярость, как Грач тогда? «У нее не было для этого никаких причин», – говорила я себе – контекст был совершенно другой, – но факт оставался фактом: если они вдруг решили бы накинуться на меня, защититься я могла, только заговорив им зубы или прибегнув к помощи единственного железного кольца, которое упиралось мне в ногу под туго затянутым ботинком. И еще, подумала я… и еще был Грач.
Я знала, с той же непоколебимой уверенностью, с которой утверждала бы, что солнце встает на рассвете, что Грач будет защищать меня от остальных фейри даже ценой собственной жизни. Мысль эта не казалась мне романтичной, скорее, трагичной и мрачной. Если бы что-то подобное произошло, не существовало бы никаких положительных исходов для нас обоих: мы бы погибли. Я украдкой бросила взгляд на него, усевшегося рядом с троном Овода. Как всегда элегантный, он как будто чувствовал себя неуютно в парчовом кресле, которое принесли для него: сидел, беспокойно наклонившись вперед, положив руку на колено, вполуха слушая болтовню Жаворонка. Он заметил, что я смотрю на него, и встретился со мной взглядом. Я почему-то заметила у него на щеке выбившийся темный локон челки. И быстро отвернулась, возвращаясь к работе.
Для портрета Наперстянки я выбрала человеческую радость. Кажется, то, что сами фейри между собой считали радостью, бывало двух разновидностей. Первой было нечто, напоминающее ханжеское, бесстрастное торжество обманутой жены, вдруг узнавшей, что любовница мужа свернула шею, свалившись с лестницы. Второй было тщеславное, эгоистичное, снисходительное удовольствие: богатый аристократ, осознающий, что дохода от его серебряных копей хватило бы на то, чтобы следующие три столетия питаться одной икрой, если бы ему было суждено прожить достаточно долго, чтобы этим насладиться.
Так что, взяв в руки перо Грача и набрасывая черты Наперстянки голубичным пигментом, я вложила в них огромную лучистую радость: когда крепко обнимаешь любимого человека или узнаешь родной силуэт, спускающийся навстречу по дороге после месяцев разлуки, выхваченный на горизонте рассветным заревом. Без четкого и блестящего совершенства масляных мазков на холсте в моей работе появилось что-то обнаженное, сырое – менее красивое, менее реалистичное, но более мощное. Случайная линия у рта Наперстянки, которую я не могла стереть и исправить, создавала ощущение, что она прячет улыбку. Смех виднелся в глубине ее глаз, обрамленных морщинками. Несовершенство стиля и материалов позволяло легче передавать человечность. Придворный алхимик превращал золото обратно в свинец.
Закончив, я поднялась и сделала реверанс. Наперстянка подошла ко мне, чтобы забрать кусок бересты с мольберта. Весь двор затаил дыхание. Никто не говорил ни слова; необычно тихим и неподвижным показался мне Овод. Хотя прошло всего лишь мгновение, но этого мига, в течение которого Наперстянка бесстрастно изучала мою работу, хватило, чтобы напряжение в груди наросло до такого предела, что мне захотелось кричать.
– О, как необычно! – воскликнула она голоском высоким и чистым, как позвякивание вилки по хрустальному бокалу. Она показала портрет остальным, но почти сразу снова развернула его к себе и продолжила изучать его, не дав другим фейри даже разглядеть детали. Ее улыбка переменилась. В глазах появилась какая-то пустота. Придворные радостно перешептывались, и напряжение спало, но она стояла над портретом, будто оцепенев, рассматривая другую себя – ту, что могла почувствовать человеческую радость. Кроме меня, никто не замечал того, как странно это было.
«Никто, кроме меня и Овода, – поправилась я, – и Грача». Я снова бросила взгляд в сторону трона. Они тоже внимательно
