Я вдруг вспомнила слова Жаворонка: «Овод предвидит события, прежде чем они происходят».

Тем утром он отказался позировать для моей первой демонстрации. Тогда я не придала этому значения, но сейчас задумалась. Ждал ли он чего-нибудь? Чего-то, что уже предвидел?

Краем глаза я заметила движение. Оглянулась и увидела, как Наперстянка быстро покидает тронный зал, держа портрет перед собой на вытянутых руках, как будто ей против ее воли впервые в жизни дали подержать младенца.

Мелко, почти неощутимо, задрожало перо в моих пальцах. Я глубоко вдохнула, пытаясь успокоиться.

Следующим подошел Ласточка. Его изъян крылся в волосах – светлых, цвета паутины, и таких тонких, что они буквально парили вокруг его головы, как пушок молочая. По возрасту он казался чуть старше Жаворонка, но младше Грача; и его огромные глаза и юношеские черты отлично подходили для того, чтобы изобразить человеческое изумление. Когда я закончила портрет, он унесся, прижимая его к груди, и принялся хвастливо показывать его всем вокруг, особенно тем фейри, которым предстояло ждать своей очереди несколько часов.

Время тянулось медленно. Каждый портрет становился камнем, сумма которых позволила бы мне вымостить дорогу к дому. Я потеряла счет картинам, которые написала, запоминая лишь эмоции, которые использовала: любопытство, удивление, веселье, блаженство. Пигментов в мисочках становилось все меньше.

Все это время я чувствовала на себе взгляд Грача… и ни разу не рисовала скорбь.

Каждый из фейри по-разному реагировал на свое превращение. Кто-то смеялся, как будто это была забавная шутка. Кто-то вздрагивал и пугливо хихикал. Эти фейри, как я заметила, выглядели заметно моложе других. Те, что постарше, просто стояли и смотрели, как Наперстянка. А кто-то отходил в сторону, садился и молча смотрел вдаль; выражения их лиц были так мало похожи на человеческие, что я не могла даже представить себе, о чем они думали. Хотя фейри переставали стареть, когда достигали где-то возраста Овода, мне казалось, что эти старше всех остальных.

Рисовать весь день оказалось утомительно, как бежать марафонскую дистанцию. Мой правый локоть ныл от того, что я не разгибала его уже несколько часов. Ягодицы и колени страшно болели от бесконечного сидения. Мои пальцы, в каком-то спазме сжавшиеся вокруг пера, сначала одеревенели, потом заболели и, наконец, онемели; суставы хрустели, когда я распрямляла их. И сильнее всего болело мое лицо от натянутой улыбки. Должно быть, это оцепенелое выражение со временем стало жутковатым, но фейри этого, кажется, не замечали.

Через какое-то время многие фейри, уже получившие свои портреты, собрались на лужайке, чтобы поиграть. Я с облегчением осознала, что больше не являюсь главным предметом внимания, когда придворные начали играть в бадминтон и кегли. Все оживились. Я услышала, как позади меня ерзает на своем сиденье Грач. Моя улыбка на мгновение стала искренней, когда я представила себе, каково ему было так долго сидеть на одном месте.

Наконец он провозгласил:

– Надо сказать, не вижу смысла продолжать тут сидеть! – и унесся побеждать Ласточку в наземном бильярде. Далее он проиграл Наперстянке в жмурки, но, овладев собой, бесстыдно разгромил всех, кто играл в бадминтон и кегли. Жаворонок прыгала за ним, как любопытная бабочка, пока он выигрывал каждый матч на своем пути.

Я с интересом заметила, что фейри играли на человеческой скорости. Возможно, это правило делало игры более сложными и занятными. Я несколько раз видела, как перьевой воланчик пролетает мимо игрока на расстоянии, которое фейри уж точно могли преодолеть без особых усилий. Грач снял свой плащ и закатал рукава. Когда он двигался, изгибаясь, белая рубашка показывалась из-под его обтягивающего жилета, подчеркивая его стройность. Мускулы перекатывались на полуобнаженных руках, и слегка поблескивали капли пота на шее над расстегнутым воротником. Я видела, как он без лишних усилий сражал чудовищ, и понимала, что утомила его как раз необходимость сдерживаться. В каждом прыжке, в каждом ударе было заметно, как он старается играть вполсилы, как боевой конь, неловко гарцующий в тоненькой парадной сбруе.

Меня внезапно охватил жар. Утром второго дня – тогда он тоже вспотел? Я помнила прикосновения его рук: как он поднял меня, как будто я ничего не весила, как водил ладонями по бокам, прижимал к дереву… Краснея, я закончила обводить волосы на портрете, рывком сняла бересту с мольберта и вручила заказчику. Он убежал, смеясь над собственным озадаченным выражением, и присоединился к игре в кегли. Следующая фейри села напротив меня, расправляя юбки на хрупких голых коленях.

Жар потух, как угли на зимней мостовой. Это была Астра.

– Добрый день, Астра. – Я собрала всю волю в кулак, чтобы обратиться к ней как ни в чем ни бывало – как будто один ее вид не заставлял меня холодеть. – Есть ли у вас какие-то идеи? Или вы бы хотели, чтобы я подобрала эмоцию сама?

– О, подбирайте вы, пожалуйста. Я уверена, что у вас лучше получится. – Она болезненно улыбнулась. Но ее глаза… глаза смотрели с жадностью. Руки дрожали, сжимая складки муслина. Я знала, чего она хочет, и не была уверена, что могла ей это дать. Или, гораздо важнее, следовало ли мне это делать.

Она хотела снова увидеть себя смертной.

Я обмакнула перо Грача в пигмент. Горьким запахом истолченных желудей потянуло из миски, когда я провела первую линию цвета темной охры. Мне казалось, будто я наливаю стакан воды и собираюсь показать его человеку, умирающему от жажды, из-за тюремной решетки. В тот момент я ненавидела Зеленый Колодец больше, чем когда бы то ни было. Я чувствовала ненависть от того, что он существует и что люди желают добраться до него. Чувствовала ненависть от того, что сидела всего в нескольких шагах от него и не ощущала зла, исходящего от самих его камней. Как смело это пустое отвратительное место выглядеть так – окруженное папоротниками, и колокольчиками, и поющими птицами? Могла ли Астра даже подумать о том, на какой вечный ужас подписывалась? От гнева кончик пера дрожал в моих руках.

Я набросала черты ее лица широкими резкими линиями. Чернила размазывались по ходу работы, создавая ощущение, что ее портрет проявлялся на картине из совокупности черных пятен. Острый подбородок, впалые щеки, неестественно большие глаза возникали под моей рукой, незаконченные и сырые, но правдивые. Я изменила ракурс так, что ее лицо оказалось чуть приподнято; глаза смотрели прямо на зрителя. Как вы посмели? – сверкали они. Рот был закрыт, верхняя губа чуть поджата. Как посмели вы сотворить это со мной? Где правосудие? Она выглядела, как будто вот-вот выскочит из картины, чтобы свершить свою месть – вцепиться пальцами в чье-то горло. Я покажу вам, чего вы заслуживаете!

Так я отдала Астре свою ярость. Уродливую человеческую ярость, которую она имела полное право чувствовать, но не могла, потому что ее забрали у нее навсегда.

Закончив, я тяжело дышала; в венах бурлила странная энергия, как будто кровь заменили завывающим ветром. Встретившись взглядом с нарисованной Астрой, я почувствовала трепет. Она была живая. Даже мое Ремесло редко достигало таких высот. Она снова была настоящей.

Мне нужно было встать. Сила бури, разыгравшейся внутри меня, требовала движения. Я с трудом поднялась со стула, не чувствуя бедер и ягодиц, слыша, как хрустят колени. И понесла портрет Астре. Она смотрела, как я приближаюсь, с выражением вежливого недоумения. Береста дрожала в моей руке. В последний момент я все же вспомнила о реверансе. По всему двору