– Ты не виноват.
Он покачал головой.
– Если что-то подобное случится завтра, неважно будет, кто виноват. Ты можешь погибнуть.
И вот я оказалась перед выбором: уйти или остаться на еще одну ночь, несмотря на опасность. Еще одни сутки ничего не значили… и все же значили очень много. За один завтрашний день я могла испытать больше, чем за все оставшиеся годы своей жизни, вместе взятые. Чем я готова была рискнуть ради этого? Прошлая я, та, что прятала наброски портрета Грача в глубине шкафа, никогда не задалась бы этим вопросом. Но в этом и заключалась ее проблема. Прошлая я приняла как данность устройство мира: вести себя правильно значит оставаться несчастливой. Она требовала слишком мало от жизни и от самой себя.
– Ты можешь наложить на меня какие-нибудь защитные чары? – спросила я. – Пока мы не расстанемся.
Его лицо дрогнуло. Он заговорил медленно:
– Есть только один способ защитить человека от нашей магии. Ни один фейри не сможет заколдовать тебя или каким-то другим образом повлиять, пока он действует. Но это не просто чары. Чтобы заклинание сработало, ты должна будешь сказать мне свое настоящее имя.
Чик, чик, чик – хрустела белка – резкий, скрежещущий звук.
– Ты имеешь в виду приворот.
– Да. Я пойму, если ты не согласишься. Но если ты прикажешь, я буду использовать его, только чтобы защищать тебя. Я бы никогда не стал манипулировать твоими мыслями.
– Если ты сделаешь это, я об этом не узнаю.
Он склонил голову.
– Тебе придется довериться мне. Я даю слово.
Если бы на его месте сейчас был любой другой фейри, я бы лихорадочно прочесывала его слова в поисках ловушки – лжи, искусно вплетенной в правду с целью ранить меня потом. Но, боже, я даже не думала об этом… верила ему. Я закрыла глаза, вдохнула и выдохнула в темноте, подвергая суду собственные мысли. Хранить секрет своего настоящего имени было принципом, отказываться от которого у меня в планах никогда не было. Доверять фейри – сумасшествие.
Я устала от всего этого. Возможно, пришло время расстаться с секретами и немножко сойти с ума.
На этот раз и сердце, и разум прокричали мне одни и те же правдивые слова.
Я открыла глаза. Грач смотрел на меня; волосы падали ему на лицо, закрывая взгляд. Он сжал губы; потом, изучив мое выражение, слегка кивнул.
– Мы придумаем другой способ…
– Да, – прервала его я. Принц резко втянул воздух, почти ахнул.
– Что?
– Я доверяю тебе. – Яростная уверенность охватила меня, как утренний свет, рассеяв малейшие тени сомнения. – Я знаю тебя и верю, что ты сдержишь слово. Но, – добавила я, – если после приворота вдруг начну говорить тебе слишком много комплиментов, это будет подозрительно.
Он, кажется, не до конца понял суть моего ответа и вряд ли догадался, что мои последние слова были просто убогой шуткой. Грач опустился на одно колено, оказавшись со мной лицом к лицу.
– Изобель, прежде чем примешь окончательное решение, ты должна знать, что это снимет с меня прежнее ограничение. Я снова смогу касаться тебя, даже если ты не будешь в опасности.
– Отлично. Не хочу, чтобы ты снова меня ронял.
Он сдавленно рассмеялся, почти всхлипнул. Потом поднял голову, глядя так, будто я была величайшей загадкой всей его жизни.
– Вы, смертные, такие странные, – придушенно проговорил он.
– Из твоих уст это звучит как комплимент. Вокруг никого нет? – Он покачал головой, не отрывая от меня взгляд, но я верила, что ему не нужно смотреть по сторонам, чтобы знать это наверняка. – Тогда не двигайся.
В именах есть своя магия. Мое имя было произнесено вслух только однажды за все время моего существования. Из всех живых людей только я знала его. Его звук, его образ никогда не покидал меня, хотя по всем правилам у меня не было никакой возможности его запомнить: сразу после того, как я родилась, моя мать прошептала его мне на ухо – крошечному, красному, сморщенному младенцу. Так это и случилось. Я наклонилась вперед, губами почти прикоснувшись к уху Грача. Когда я заговорила – тише шепота, тише трепета крыльев мотылька, – теплое дыхание чуть шевельнуло его волосы.
Так я сказала ему свое настоящее имя.
Глава 16
НА следующий день во всем дворе только и разговоров было, что о маскараде, который должен был начаться на закате. К вечеру, когда тени удлинились, я успела нарисовать портреты почти каждого фейри из весеннего двора, а также наслушаться сплетен о том, кто что собирался надеть, кто у кого украл модные задумки и как кто собирался за это отомстить – несколько весьма жутких предложений. Чем больше портретов я завершала без неблагоприятных инцидентов, тем спокойнее себя чувствовала. Когда очередь подошла к концу, я принялась рисовать последнего клиента, осторожно начиная верить в собственный успех.
Фейри продолжали странно реагировать на свои портреты – цепенели, глядя на собственные лица, или весь остаток дня оставались рассеянными, отрешенными, – но, к счастью, ни они, ни сторонние наблюдатели не придавали этому значения. То был редкий случай, когда их полное безразличие к человеческим эмоциям играло мне на руку. Я также с интересом заметила закономерность: как и вчера, на тех фейри, что казались старше, мое Ремесло воздействовало сильнее.
Что же касается приворота, то я не чувствовала ничего необычного. Это было как раз самым тревожным: я никак не замечала присутствие колдовства. Я пыталась нащупать что-то в глубинах своего подсознания, как будто трогая языком расшатанный зуб, но не чувствуя ни малейшего движения. Иногда я даже начинала сомневаться, что Грач правильно наложил чары. Но он был вполне уверен; и поляна переменилась, едва я сказала ему свое имя: вздохнула, как будто все деревья, и травы, и цветы одновременно выдохнули.
В конце концов, это был приворот. Если бы я могла чувствовать его присутствие, это бы значило, что работает он плохо.
Я еле сдержалась, чтобы не застонать, поднимаясь на ноги и очень надеясь, что мои колени успеют прийти в себя, когда настанет время танцевать. Последним мне позировал высокий серьезный фейри по имени Морозник; он принял портрет из моих рук, благодушно поклонившись, и пошел прочь, рассматривая его. Скоро он прижал рукав ко рту, сдерживая внезапный смешок. Потом он засмеялся снова, споткнулся и прислонился к дереву, беспомощно хихикая, ловя ртом воздух. Его веселье не было управляемым, нечеловеческим, оно граничило с истерикой.
На портрете я изобразила его смеющимся.
По коже у меня пробежали мурашки. Я опустилась на колени, чтобы прибрать свое рабочее место, зачем-то приводя в порядок чашки и оставшиеся куски бересты. Морозник отошел достаточно далеко, чтобы, если повезет, никто не заметил и не связал его поведение со мной.
И тогда я заметила Наперстянку. Она замерла на лужайке, на мгновение забыв свою игру в кегли, и смотрела на него с подозрительным прищуром. Когда Морозник разразился хохотом и рухнул на землю, хватаясь за живот, она резко обернулась и вперила в меня яростный взгляд, раздув ноздри, вытянувшись в струну.
– Изобель, – позвал Овод, сидевший на троне.
Я собралась с духом и подняла голову. Он не улыбался; выражение его лица, спокойного и приятного, было тем не менее очень серьезным. Вот и все. Мой последний портрет. И последний час.
– Мне кажется, Жаворонок хочет тебе кое-что сказать, – всего-то добавил он.
Чашка выскользнула из моей нетвердой хватки и с тихим звоном стукнулась об остальные.
Жаворонок, все это время стоявшая рядом с ним, скрывшись за цветущими ветками трона,
