После недолгого совещания Кирилла Владимировича уговорили прицепить «Москвича» на буксир и таким образом доставить на кордон в целости и сохранности. Кирилл сопротивлялся, уверял, что поломка не серьезная, что он уже знает, в чем там причина, и мы благополучно доберемся сами, но его никто не хотел слушать. Меня, Наташу и Сергея затащили в кузов, где мы удобно расселись на запасных покрышках. Нашелся трос, машину привязали, проверили узлы. Кирилл Владимирович сел за руль, грузовик дернулся и рванул вперед.

Плевать он хотел на всякие там Мокрые подъемы, где, как правило, легковые машины буксовали среди ручейков на мелкой гальке и сползали назад, всякий раз рискуя оказаться в реке.

Мы неслись под сенью прибрежного леса, по команде пригибали головы под вытянутыми над дорогой ветками, и душа моя наслаждалась сумасшедшей и совершенно безопасной ездой.

Но вот мой взор упал на идущую следом машину. Было совершенно ясно, что Кириллу Владимировичу далеко не так хорошо, как всем остальным. Мотаясь, как консервная банка, привязанная к хвосту собаки, наш несчастный автомобиль мчался, не разбирая дороги, где там камень, где что. Кирилл что-то кричал, сигналил, но ни голоса, ни сигнала никто не слышал.

- Ирали, - сказала я, - по-моему, с Кириллом Владимировичем что-то не так.

Ирали посмотрел, поднялся, перешагнул через какие-то мешки и стал стучать по крыше кабины. Грузовик остановился, «Москвич» по инерции чуть не врезался в его задние колеса.

Оба шофера стали совещаться, размахивать руками. Появилась дополнительная веревка, веревку стали привязывать к тросу, потом каждый побежал к своему месту, моторы взревели, веселая гонка продолжилась, и тут же кончилась. Как и следовало ожидать, веревка оборвалась, «Москвич» остался далеко позади.

Все плохое, как и хорошее, когда-нибудь кончается. Через полчаса мы сидели у стола во дворе, а грузовик умчался дальше, за сеном в верховья Саргардона. Кирилл никак не мог придти в себя после поездки на коротком поводке, вздыхал, мотал головой, вскакивал и, уже в который раз, бежал разглядывать вмятину на днище автомобиля.

Палатку ставить не стали, по ночам было довольно холодно. Бесхозный флигель окончательно пришел в упадок. Мы вычистили большую комнату, закрыли фанерой выбитое окно, другое затянули пленкой, поставили по углам имевшиеся в изобилии железные кровати, но главное, здесь находилась печка-буржуйка с заржавленным рукавом трубы, и печку можно было топить.

На середину комнаты выдвинули старый колченогий стол, застелили пестрой ситцевой тряпочкой, а на середину его Наташа торжественно водрузила привезенный бронзовый канделябр с четырьмя белыми свечками.

Дома было много споров, когда я предложила взять его с собой, надо мной смеялись и говорили, что в горах не хватает лишь бронзовых канделябров, но теперь все признали мою правоту. Кирилл ходил вокруг стола, и никак не мог успокоиться:

- А вы знаете, хорошо.

Долгими осенними вечерами, при свечах, резались вчетвером в подкидного дурака, и Сережка, быстро усвоивший правила игры, довольно часто кого-нибудь из нас обыгрывал.

В печке пылал огонь, уютно посвистывал старенький, покрытый бархатной сажей чайник, с улицы к мутному окошку прижималась тьма. Стоило выйти на разбитое, с проваленными досками крыльцо, становилось видно необъятное небо с ясными, словно умытыми, неестественно крупными звездами.

В первое время, кроме нас с Аликом и Хасаном Терентьевичем, на кордоне никого не было. Позже появился народ. У Хасана поселилась молодая пара, смутно знакомая по прежним годам, а еще через день появились две женщины, мать и дочь. Они доехали на бричмуллинском автобусе до развилки, а оставшиеся восемнадцать километров протопали налегке пешком.

Дочь, девушка лет двадцати, вела себя тихо и скромно, и почему-то все время смотрела в сторону, отвернувшись от восторженной мамаши. Зато Евгения Аристарховна (вот ведь помню) разливалась соловьем.

- Боже мой! Горы! Нет, вы посмотрите, какая красота! Какие краски! Вон молодая травка пробилась, - это же изумруд! Чистый изумруд! А это что за деревья? Неужели обыкновенная вишня? Смотрите, листва горит! Форменным образом, горит! «В багрец и золото одетые леса»… помните? Нет, но все-таки – горы! Горы неповторимы! Величавые! Мощные! А воздух! Боже мой, какой воздух! Красота… Воздух… Чакры… Чакры… Шамбала…

Надо сказать, у акбулакского братства не было привычки восторгаться горами вслух. В проявлениях чувств мы старались быть сдержанными. Да, я вижу, вижу все, что меня окружает, но и остальные тоже видят. А раз видят, зачем говорить. Ведь если бы мы не чувствовали горную красоту, никто бы сюда не ездил.

Помню, в нашу первую осеннюю вылазку на двух «Запорожцах», «горбатом» и «новом», в прощальном походе на Тереклисай, Вера откинулась спиной в сухую траву, заложила руки за голову и из глубины души исторгла крик:

- Люди, какая же все-таки красота кругом!

- Вот только давайте обойдемся без восторженных воплей, - немедленно отозвался Вадим.

- Почему? – приподнялась на локте Вера, - еще Достоевский сказал: «Красота и любовь спасут мир».

- Это сказал не Достоевский, - отпарировал ее строгий супруг и хлебнул из кружки глоток чая.

- Как, не Достоевский! – возмутилась Вера.

- Это сказал князь Мышкин, а он – идиот. Да, к тому же, ни красота, ни любовь в романе никого не спасли: Настасью Филипповну зарезали, а бедный князь окончательно сбрендил.

Вера рассердилась, встала и ушла к реке, а я так и не поняла, всерьез говорил Вадим или по привычке подначивал романтически настроенную жену.

Как вскоре выяснилось, Евгения Аристарховна была последовательной ученицей некоего гуру, принесла с собой в тощей сумке, больше похожей на торбу, брошюру, где было вкратце изложено единственно правильное учение, и стала настойчиво рекомендовать всем, не сходя с места, немедленно обратиться в новую веру. Спасение души гарантировалось на все сто процентов, а об очищении чакр и ауры даже и говорить не приходилось.

Все полистали брошюру, полюбовались портретом великого учителя. На фотографии был изображен солидный дядя в черной хламиде, с сытой физиономией, при снежно-белой, окладистой бороде и длинных, свисающих вниз усах. Книжечку мы вернули, Евгения Аристарховна бережно опустила ее на дно торбы, а вместо нее извлекла странный, невиданный нами доселе предмет. Это был небольшой, размером с блюдце, потемневший бронзовый диск на крученой тесьме, продетой через его середину, - как сразу выяснилось, настоящий тибетский колокольчик. Стоило легонько ударить по нему специальным билом, - раздавался высокий, ясный, долго не умолкавший, очень приятный звук: ди-и-инь!

Но это не все. Евгения Аристарховна сказала, что звук «динь», исторгаемый из колокольчика, не является его (колокольчика) окончательной эманацией, что постигший учение, последовательный адепт, должен научиться извлекать из него звук «ом-м-м-м». Наступит ли тогда конец