не кто иной как Марио Инканденца из ЭТА, которого послал из квартиры в Бэк-Бэй сбегать по делам его отец, снимавший что-то с актерами, разодетыми в Бога и Дьявола, за покером картами Таро на душу Косгрова Уотта с жетонами метро в качестве ставок, – потому Марио и послали сбегать за еще одним столбиком жетонов на ближайшую станцию, которой из-за пожара помоек у входа на станцию «Арлингтон-ст.» оказалась «Парк-стрит», и Марио – один, четырнадцатилетний и по большей части неосведомленный об античистящих стратегиях защиты у станций метро, – не имел поблизости ни одного умудренного или взрослого человека, который бы объяснил, почему просьбам людей с протянутыми руками о простом рукопожатии или «дать пять» не надо автоматически следовать и исполнять, и Марио протянул свою скрюченную ручонку и коснулся и даже сердечно пожал изгвазданную руку Лоуча, что после запутанных, но вполне душеспасительных и вероутверждающих обстоятельств привело к тому, что Б. Лоуч, хотя и без официальной степени бакалавра, получил должность помощника тренера в ЭТА – а потом его повысили спустя всего несколько месяцев, когда с тогдашним старшим тренером произошел ужасный несчастный случай, после которого со всех дверей саун ЭТА сняли замки, а максимальную температуру саун установили на 50 °C.

Стеклянный колпак был размером с клетку или маленькую тюремную камеру, но в нем все равно узнавался стакан, как в ванных комнатах, для полоскания или промывки рта после чистки зубов, только огромный и перевернутый, на полу, с ним внутри. Стакан был каким-то реквизитом или бутафорией; его явно делали на заказ. Стекло было зеленым, дно над головой – пупырчатым, а свет внутри – водянисто-танцующим, зеленым, как на предельных океанских глубинах.

Высоко в стекле виднелся какой-то решетчатый экран или вентиляция, но воздух через нее не выходил. Не заходил. Воздух внутри огромного стакана явно был ограничен, потому что на стенках уже виднелся пар CO₂. Стекло оказалось слишком толстым, чтобы разбить руками или ногами, и по ощущениям казалось, что в попытках он уже сломал ступню.

За паром на стенке стакана виднелись зеленые и искаженные лица. Лицо на уровне глаз принадлежало последнему Субъекту, опытной и обожающей швейцарской модели рук. Она смотрела на него, скрестив руки, с сигаретой, зелено выдыхая через нос, потом опустила взгляд посовещаться с другим лицом, которое как будто плавало на высоте талии и принадлежало застенчивому фанату-инвалиду, с таким же, как осознал О., швейцарским акцентом, как у Субъекта.

Субъект за стеклом спокойно отвечала на взгляд Орина, но не обращала внимания на него или его крики. Когда Орин ранее пытался пробить стекло, он понял, что Субъект смотрела на его глаза, а не в них, как раньше. На стекле остались размазанные отпечатки ног.

Каждые пару секунд Орин стирал с толстого стекла пар от своего дыхания, чтобы видеть, что делают лица.

Нога очень болела, а от остатков того, от чего он так крепко уснул, его мутило, и в целом эти события, очевидно, были не очередным кошмаром, но Орин, № 71, находился по этому поводу в глубоком отрицании. Словно как только он очнулся и оказался в огромном перевернутом стакане, сразу решил: сон. Неестественный усиленный голос, который периодически доносился из маленького экрана или вентиляции наверху и требовал ответить, «Где похоронен Мастер», был таким сюрреалистическим, причудливым и необъяснимым, что Орину было даже легче на душе: как раз такое сюрреалистическое, дезориентирующее, невразумительное, но категорическое требование часто слышишь в самых плохих кошмарах. Плюс непонятная тревога из-за того, что не получается заставить обожающего Субъекта обратить на него внимание. Когда экран громкоговорителя отъехал, Орин отвернулся от лиц за стеклом и посмотрел наверх, решив, что сейчас они сделают что-то еще более сюрреалистическое и категорическое, что окончательно подтвердит неопровержимый статус сна всего события.

М-ль Лурия П, которая гнушалась изысками технических собесе

дований и просила просто дать ей пару резиновых перчаток и две-три минуты наедине с тестикулами Субъекта (и которая на самом деле не была швейцаркой), точно предсказала реакцию Субъекта, когда экран громкоговорителя убрали и в стакан черно и блестяще хлынул поток канализационных тараканов, и как только Субъект кинулся к стеклу и размазался лицом о бок абсурдного стакана так, что лицо из зеленого стало ярко-белым, и, приглушенный, кричал им: «Сделайте это с ней! Не со

мной – с ней!» – Лурия П наклонила голову и закатила глаза перед

лидером AFR, которого давно считала каким-то дилетантом.

Люди приходили и уходили. Медсестра дотронулась до его лба и, ойкнув, отдернула руку. В коридоре кто-то лепетал и плакал. В какой-то момент рядом как будто был Чандлер Ф., недавно окончивший Хаус продавец антипригарной посуды, в классической конфитеорной позе жильцов с подбородком на руках на перилах койки. Свет в палате был светящимся серым. Приходила управдом Эннет-Хауса, щупала пальцем там, где когда-то была ее бровь, пытаясь объяснить, что Пэт М. не смогла к нему выбраться, потому что ей с мистером М. пришлось выгнать дочку Пэт из дома за то, что она опять употребляла какие-то синтетики, и из-за духовного потрясения вообще не выходила из дома. Физически Гейтли было жарче, чем когда-либо в жизни. Как будто в голове сияло солнце. Колыбельного вида перила сверху истончались и слегка дрожали, как огонь. Он представил себя на алюминиевом подносе Хауса с яблоком во рту, румяной и золотистой корочкой. С другими колыхающимися силуэтами в тумане появлялся врач, который выглядел на двенадцать, и сказал поднять до 30 каждые два часа и «Попробуем Дорис ³⁸⁵», иначе бедный сукин сын такими темпами сгорит дотла. Разговаривал он не с Гейтли. Врач обращался не к Дону Гейтли. Единственной сознательной заботой Гейтли было Просить о Помощи отказаться от Демерола. Он все пытался выговорить «наркоман». Он вспомнил, как в детстве на детской площадке просил Мору Даффи посмотреть себе на блузку и произнести по буквам слово «attic» [232]. Кто-то еще сказал «ледяная ванна». Гейтли чувствовал на лице что-то шершавое и холодное. Голос, похожий на его собственный внутренний голос с эхо, сказал никогда не тянуть к себе вес, который превосходит тебя. Гейтли думал, что умрет. Смерть была вовсе не спокойной и мирной, как говорят. Скорее как пытаться тянуть на себя что-то тяжелее себя. Он слышал, как покойный Джин Факельман просил что-то заценить. Он был объектом активных прикроватных трудов. Бодрый звон капельниц над головой. Хлюпанье мешков. Ни один