Пэт, услышав такую новость, позволила себе слегка раздуть одну ноздрю.

Помпрокурора подался вперед, вращая шляпу между икрами, облокотившись на колени в странной позе дефекации, которой мужчины стараются сообщить откровенность.

– Мне сказали – я должен – мистеру Гейтли – загладить вину. Я должен загладить вину перед мистером Гейтли, – он поднял взгляд. – И вы – все должно остаться в этих стенах, в соответствии с анонимностью. Согласны?

– Да.

– Не имеет значения, за что. Я винил – я таил обиду, на этого Гейтли, касательно инцидента, который считал причиной вновь разгоревшейся фобии Тутти. Не имеет значения. Частности, или его виновность, или подвергание риску судебного преследования в вашем инциденте – я пришел к выводу, что все это не имеет значения. Я таил обиду. Фотография этого малого висела на моей доске Приоритетных задач с фотографиями объективно куда более важных угроз общественному благополучию. Я выжидал благоприятного случая, чтобы добраться до него. Этот последний инцидент – нет, ничего не говорите, вам необязательно что-то говорить – показался мне долгожданным шансом. Прошлая моя возможность перешла на федеральный уровень, где ее и замяли.

Пэт позволила себе слегка озадаченный лоб. Гость отмахнулся шляпой.

– Не имеет значения. Я ненавидел, ненавидел его. Вы знаете, что мы в энфилдском округе Саффолк. Инцидент с вооруженным нападением канадцев, предполагаемое огнестрельное оружие, свидетели, которые не могут давать показания, в свою очередь не подвергнувшись риску преследования… Мой наставник, вся моя Группа – они говорят, что если я буду руководствоваться обидой, то я обречен. Я не дождусь облегчения. Это не поможет Тутти. Губы Тутти так и останутся белой кашей от пероксида, ее эмаль – в лохмотьях от постоянной иррациональной чистки и чистки и чистки и… – он прижал холеную руку ко рту и издал пронзительный звук, от которого, если честно, Пэт пробила дрожь; его правое веко задергалось.

Он сделал несколько глубоких вдохов.

– Мне нужно позабыть об этом. К такому выводу я пришел. Не просто о судебном преследовании – это еще самое простое. Я уже выкинул досье, хотя какую гражданскую ответственность понесет у… мистер Гейтли – другой вопрос и не моя забота. Какая чертовская ирония. Он ускользнет от по меньшей мере нарушения условно-досрочного и преследования по всем своим старым тяжким обвинениям только потому, что мне нельзя давать делу ход во имя собственного излечения – мне, человеку, который мечтал только об одном: увидеть, как его запрут в камере с каким-нибудь соседом-психопатом на всю оставшуюся естественную жизнь, – человеку, который воздевал к небесам кулаки и клялся… – и снова звук, на этот раз заглушенный выходной шляпой и потому заглушенный не так успешно, и короткий стук туфель по ковру во гневе, из-за которого собаки Пэт подняли головы и недоуменно взглянули на него, а у эпилептической случился небольшой шумный припадок.

– Я понимаю, что это очень тяжело, но вы твердо решились.

– Хуже того, – сказал помпрокурора, промокнув чело развернутым платком. – Я должен именно загладить вину, сказал мой наставник. Если хочу добиться роста, который гарантирует истинное облегчение. Я должен непосредственно загладить вину, протянуть руку и сказать, что мне жаль, и просить его прощения за то, что я был не в силах его простить. Только так и не иначе я смогу его все-таки простить. И мне не абстрагироваться с любовью от фобического компульсивного расстройства Тутти, пока я не прощу убл…. человека, которого в глубине души винил во всем.

Пэт посмотрела ему в глаза.

– Конечно, я не могу сказать, что вовсе замял дело канадцев, на такие крайности идти не требуется, как мне говорят в Группе. Это подвергнет меня конфликту интересов – какая ирония – и может повредить Тутти, если моя должность окажется под угрозой. Мне говорили, я могу дать ему просто повариться в существующей ситуации, пока время идет и дело не движется, – он поднял глаза. – А значит, вам тоже никому нельзя об этом рассказывать. Отказ от преследования по личным духовным причинам – от обязанностей – другие это не поймут. Вот почему я надеюсь на полную конфиденциальность.

– Я поняла вашу просьбу и исполню ее.

– Но послушайте. Я не могу. Не могу. Я сидел у больничной палаты и раз за разом читал молитву о душевном покое, и просил о силе воли, и думал о собственных духовных интересах, и верил, что загладить вину – воля Высшей силы на благо моего собственного роста, и так и не смог войти. Я приезжаю и сижу у палаты парализованным несколько часов, и еду домой, отрывать Тутти от раковины. Так не может продолжаться. Я должен посмотреть этому поганому… нет, нет, он порочен, в глубине души я убежден, что этот сукин сын порочен и заслуживает быть изолированным от общества. Я должен войти, и протянуть руку, и сказать ему, как желал ему зла и винил во всем, и просить прощения – у него, – если бы вы знали, какую отвратительную, извращенную, садистски порочную и отвратительную шутку он сыграл с нами, с ней, – и просить его о прощении. Простит он или нет – не суть важно. Для меня главное расплатиться по собственным счетам.

– Кажется, вам очень, очень тяжело, – сказала Пэт.

Выходная шляпа превратилась практически в размазанное пятно между икрами гостя, штанины на которых подтянулись из-за дефекационного придвижения, демонстрируя носки, которые, похоже, были разной текстуры шерсти. Именно разные носки задели Пэт за живое.

– Я даже не знаю, зачем пришел к вам, – сказал он. – Я просто не мог снова уйти и вернуться домой. Вчера она чистила язык одним из старых приспособлений «Лингвоскребок НоуКоут» до крови. Я не могу вернуться и снова это лицезреть, не избавившись от мусора в душе.

– Я вас понимаю.

– А вы всего в пяти минутах.

– Понятно.

– Я не жду помощи или совета. Я уже пришел к выводу, что должен на это пойти. Я смирился с данным предписанием. Я пришел к выводу, что у меня нет выбора. Но не могу. Уже столько времени не могу.

– Может быть, не хотели.

– Столько времени не хотел. Пока.