– Ты веришь в эту шнягу, Хэл?

– Шнягу?

– Ну не знаю. Детскую шнягу. Телекинотика. Призраки. Парааномальная шняга.

– Сейчас только пристроюсь за тобой и дерну, и ты свободен, – сказал я.

– Сюда кто-то приходил, – сказал он. – Стоял за спиной где-то час назад. Но токма торчал. А потом он ушел. Или, оно, – он передернулся.

– Будет как пластырь с лодыжки сорвать. Потащим тебя так сильно и быстро, что ты ничего и не почувствуешь.

– У меня что-т перед глазами неприятные воспоминания про кончик языка Ингерсолла, который до весны на стойке Девятки провисел.

– Нет, Темныш, у нас же не ситуация слюна – нулевая температура – металл. Скорее какая-то необъяснимая окклюзионная ловушка. Стекло не поглощает тепло, как металл.

– А хреново окно особым теплом и не отличается, дружище.

– И я не уверен, что понимаю, что ты имеешь в виду под «паранормальным». Когда я был маленький, верил в вампиров. Иногда сам якобы видел на лестнице призрак своего отца, но, опять же, ближе к концу он видел и черных вдов в своих волосах, и утверждал, что я не разговариваю, хотя я сидел прямо перед ним и говорил. Так что мы все это списали. Орт, наверное, я не знаю, как отношусь к паранормальной шняге.

– А потом, кажется, меня что-то укусило. Прям в темечко, вот сюда, какой-то жук, который как знал, что я беспомощный и не вижу, – Стайс снова стал расчесывать раскрасневшуюся кожу за ухом. Там действительно была какая-то припухлость. Но не на ассоциирующейся с вампирами зоне шеи.

– И старый добрый Марио говорит, что видел паранормальные силуэты, и он не шутит, и Марио не умеет врать, – сказал я. – Так что я не знаю, что думать относительно своей позиции. Субадронные частицы ведут себя довольно призрачно. Наверное, я воздержусь от скоропалительных суждений.

– Ну лады. Значить, хорошо, что эт ты на мя вышел.

– Главное, Темныш, береги шею, чтобы избежать инерции. Вылетишь, как пробка из бутылки «Моэта».

– Спасай мою жопу, Инк, а я тебе такую парааномальную шнягу покажу, что ты хорошенько охренеешь, – сказал Стайс, собираясь с силами. – Я о ней ни одной живой душе, токма Лайлу, – и мне эта кооперация уже вот где. Ты воздержишься от сыропалитенных суждений, Инк, я знаю.

– Все будет хорошо, – сказал я. Я встал за Стайсом, наклонился и обхватил его за грудь. Его деревянный стул скрипнул, когда я уперся в него коленкой. Стайс задышал часто-часто. Его паротитные брыли захлопали. Мы почти прижались щеками. Я сказал, что потяну на счет «три». На самом деле я потянул на «два», чтобы он не успел собраться. Я потянул изо всех сил, и после заминки сопротивления Стайс потянулся за мной.

Звук был ужасный. Когда мы дернули его голову, кожа на лбу растянулась. Она тянулась и растягивалась, пока между лбом и стеклом не повисло полметра растянутой лобной кожи. Звук был как от резины из ада. Эпидермис на лбу Стайса так и не отлип, но поднялась и подобралась вся изобильная обвисшая кожа бульдожьего лица Стайса, соединяя его голову с окном. И на секунду я увидел то, что можно считать настоящим лицом Стайса, как выглядели бы его черты, если бы лицо не скрывалось под брылястой рыхлой кожей: когда каждый миллиметр лишней плоти стянулся ко лбу, передо мной мимолетно предстало лицо Стайса после радикальной подтяжки: узкое, точеное и слегка крысиное, озаренное каким-то откровением, уставившееся в окно из-под розового козырька растянутой лишней кожи.

Все это заняло не больше секунды. Всего на мгновение мы замерли, подавшись назад, прислушиваясь к райс-криспивскому [212] потрескиванию, с которым растягивались и лопались пучки коллагена его кожи. Стул стоял на задних ножках. Затем Стайс завизжал от боли: «Восподи божи, вертай взад!» Голубые глаза на втором маленьком лице на долю секунду вытаращились, как у мультяшки. Второй тонкогубый ротик стал круглым пятаком от боли и страха.

– Назад-назад-назад! – вопил Стайс.

Но я не мог просто отпустить, из страха, что эластичная кожа хлопнет Стайса в окно и он пробьет стекло. Я легонько вернул его на место, наблюдая, как передние ножки стула медленно опускаются на пол; и натяжение кожи лба ослабевало, и снова поверх второго, маленького лица Стайса появилось лицо мясистое и круглое, и накрыло его, и мы легонько возвращались, пока единственным признаком ужасного растяжения не осталось всего несколько сантиметров деколлагенизированной кожи лба, свисающей мешком на уровне ресниц.

– Восподи божи, – не мог отдышаться Стайс.

– Ты реально, поистине примерз, Орт.

– Ебать-копать, как же больно-то.

Я с хрустом повращал предплечьем.

– Мы попытаемся отогреть твой лоб, Темныш.

– Я тебя сам счас так огрею, приятель, мало не покажется. Все, буду сидеть тут до весны и точка.

Затем в дверях комнаты Аксфорда прямо над согбенным плечом Стайса показались сперва утренний торчащий вихор Джима Трельча, а затем его лицо и кулак. Стайс был прав. Находиться в чужой комнате даже после Отбоя – нарушение; остаться в чужой комнате на ночь – настолько немыслимо, что даже не упоминается в правилах.

– До новостного центра «Очевидец» дошли сообщения о криках, – сказал Трельч в кулак.

– Трельч, пшел нахуй отседа, – сказал Стайс.

– Не огреть, Орт, а отогреть. Теплой водой. Нагреем стекло. Кипятком. Растворим адгезию. Грелкой. Электрической из кабинета Лоуча, например.

– Дверь Лоуча не вскрывается, – сказал Стайс. – Не буди его в день Фандрайзера.

Трельч протянул кулак.

– Сообщения о пронзительных криках привели нашего корреспондента к месту развивающегося трагического происшествия, и теперь мы попытаемся узнать мнение молодого человека, находящегося в центре событий.

– Слух, Хэл, скажи ему, шоб заткнулся и засунул себе эту руку сам знает куда, не то я за ся не ручаюсь.

– Тьма случайно приложился мокрым лбом к окну, и примерз, и просидел здесь всю ночь, – сказал я Трельчу, игнорируя большой кулак, который он сунул мне под нос. Я сжал плечо Стайса. – Позову Брандта, чтобы он организовал что-нибудь теплое.

Казалось, мы пришли к какому-то