– Этот анехдот Шахту в Черепном фонде рассказал какой-то чувак из БУ с прост ужасной лицевой болью, – сказал Стайс.
– Темнотень, я не буду ходить вокруг да около и спрошу прямо.
– Это анехдот про статистику. Надо знать всякие-разные медианы, средние и моды.
– До меня дошло, Орт. Мой вопрос – зачем ты прижимаешься лбом к стеклу, если из-за дыхания тебе ничего не видно. Что ты пытаешься разглядеть? И разве лбу не холодно, как бы?
Стайс не кивнул. Снова по-конски фыркнул. У него всегда было лицо толстяка на стройном теле спортивного юноши. Я раньше не замечал, что на его правой щеке есть странная капелька дополнительной кожи, как бы кожа с претензией на родинку. Он произнес:
– Лобу нехолодно уж пару часов как, с тех пор как я перестал его чуйствовать.
– Ты сидишь босиком, уткнувшись лбом в стекло, пару часов?
– Да уж четыре, наверн.
Этажом ниже прямо под нами слышались смех и звон ведра ночных уборщиков. Смеялся только один. Это были Кенкль и Брандт.
– Мой следующий вопрос, Орт, довольно очевидный.
Он снова неуклюже пожал плечами, не отрывая головы от стекла.
– Ну. Как-то даж неловко, Инк, – сказал он. Запнулся. – Он примерз, вот че.
– Твой лоб примерз к окну?
– Как все было, наскок помню: просыпаюсь я, где-то в 01:00, у сратого Койла опеть эти его выделения, а спать под такое ну никак.
– Содрогаюсь при одной мысли, Орт.
– И Койл, канеш, даж свет не включает, просто достает свежую простыню из стопки под койкой и дальше храпака жарить. А у меня сна ни в одном глазу, и в обратку уж не могу.
– Не можешь уснуть.
– И что-то не так, жопой чую, – сказал Тьма.
– Нервы перед Фандрайзером? Из-за «Вотабургера»? Чувствуешь, что начинаешь преодолевать плато за плато, начинаешь играть так, как надеялся играть, когда поступил, но в глубине душе сам в это не веришь, будто что-то не так. Мне это знакомо. Поверь мне, я тебя пони,
Стайс автоматически попытался покачать головой и тут же ойкнул от боли.
– Да не. Все не то. Долгая, блять, история. Я даж не уверен, что хочу, шоб мне поверили. Забей. Суть в чем: лежу я, весь в поту, жарко, не спится. Ну, вылез, взял стул и припер сюда, где попрохладней.
– И где не надо лежать и созерцать, как под кроватью Койла медленно преет прошлая простыня Койла, – сказал я, слегка поежившись.
– И как раз повалил снег, кароч, в наруже. Где-то в районе 01:00. Я подумал, посижу, позырю чутка снег и успокоюсь, и потом сгоняю за подушками в КО, – он снова почесал краснеющий затылок.
– И пока смотрел на снег, ты, замечтавшись, всего на секунду прислонился лбом к стеклу.
– И усе, каюк. Забыл, что лоб-то потный. Попадалово. Сам себя обломал. Прям как, помнишь, когда Рэйдер с ребзей на прошлый Новый Год подбили Ингерсолла лизнуть стойку для сетки? И вот я встрял, блин, как с языком, Хэл. Токма еще зона прилипания охрененно обширней, чем у Ингерсолла. Он-то всего лишь без кончика языка остался. Инк, где-то в 0230 я попробовал отлепиться, и тут такой, блин. звук. Звук и чуйство, что кожа порвется раньше, чем я отлипну, по-любас. Примерз намертво. А на лобе больше кожи, чем я готов расстаться, дружище, – он говорил почти шепотом.
– Господи, и все это время ты так и сидел.
– Ну, епт, срамота ж. И еще не так припекло, шоб орать. Все думал, если еще припечет – возьму и заору. А потом в 03 ваще перестал чуйствовать лоб.
– Ты просто сидел и ждал, когда кто-нибудь пройдет мимо. Тихо напевал, чтобы не падать духом.
– Я, блин, молился, шоб токма не Пемулис. Бог знает, что этот шлюхин сын учудил бы, пока я беспомощен и неомобилен. И за дверью Трельч храпит во все завертки, со всеми своими сратыми микрофоном, кабелем и амбициями. Я молился, шоб и он не проснулся. И это уж не говоря про сукина сына Фрира.
Я посмотрел на дверь.
– Но это же одиночная комната Аксанутого. С чего вдруг Трельчу спать у Аксанутого?
Орто пожал плечами.
– Просто поверь, что у меня было довольно досужего времени, шоб насобачиться опознавать храпы, Инк.
Я перевел взгляд со Стайса на дверь Аксфорда и обратно.
– Так значит, ты просто сидел, слушал, как спят люди, и смотрел, как расползается и замерзает на окне дыхание? – спросил я. В воображении это казалось поистине невыносимым: как бы я сидел на его месте, примерзнув, задолго до рассвета, один, стыдясь позвать на помощь, мое собственное дыхание затуманивает окно и даже не позволяет отвлечься от ужаса на виды. Я стоял в ужасе, с уважением глядя на мужественное спокойствие Тьмы.
– Были ваще паршивые полчаса, когда еще и верхняя губа тож прилипла, из-за дыхания, когда дыхание замерзло. Но я ее, сволочь, отдышал. Дышал реал быстро и жарко. Чуть, твою мать, до гипервентиляции не дошел. Боялся, что, ежли отключусь, упаду вперед и всем лицом примерзну. Мне и лоба за глаза.
Я поставил стакан НАСА с зубной щеткой на навесную решетку вентиляции. В комнатах решетки были утоплены, в коридорах же выдавались. Кольцевая система отопления ЭТА издавала смазанный гул, который я давным-давно перестал замечать. В Доме ректора отопление до сих пор масляное; всегда грохочет так, будто где-то в подвалах по трубам долбит психопат.
– Темныш, готовься морально, – сказал я. – Я собираюсь тебя отлепить.
Стайс словно меня не слышал. Для человека, окклюзионно прилипшего
