Дверь с отделкой под дерево в комнату 32А была так же выразительно закрыта, как и все остальные, но приглушенные голоса доносились только из-за нее. В буклете значилось, что начало Собрания в 17:30, а сейчас было только 17:20, и Хэл решил, что голоса могли обозначать какой-нибудь предсобранческий ликбез для тех, кто пришел впервые, как бы для пробы, просто разведать, что к чему, поэтому входит без стука.
У него до сих пор непреодолимая привычка тянуться поправить галстук-бабочку перед тем, как войти в незнакомую комнату.
И если не считать тонких резиновых чехлов, дверные ручки в Кваббинском Центре Реабилитации такие же, как в ЭТА, – плоские латунные планки, прикрученные болтами к замковому механизму, поэтому, чтобы открыть дверь, надо потянуть ручку вниз вместо того, чтобы чтото крутить.
Но Собрание, оказывается, уже в разгаре. Оно и близко не такое многолюдное, чтобы создать атмосферу анонимности или очевидения невзначай. В теплой комнате на оранжевых пластиковых стульях с ножками из стальных трубок сидят девять или десять взрослых мужчин среднего класса. У всех до единого борода, и каждый в брюках-чинос и свитере, и все сидят в одинаковых позах – скрестив ноги по-турецки и положив руки на колени, и все в носках, причем обуви и зимней одежды нигде не видно. Хэл прикрывает дверь до щелчка и как бы крадется вдоль стены к пустому стулу, выставляя напоказ буклет Собрания. Стулья беспорядочно разбросаны, и их оранжевый цвет неприятно дисгармонирует с цветами самой комнаты: стенами и потолком цвета соуса «Тысяча островов» – цветовая схема с невспоминаемыми, но нездоровыми ассоциациями для Хэла – и тем же дакрониловым ковром цвета львиной шкуры. И теплый воздух в 32А спертый от СО2 и неприятного букета рыхлых мужских тел среднего возраста без обуви – затхлого мясистого сырного запаха, даже тошнотворнее, чем в раздевалке ЭТА после мексиканской фиесты миссис Кларк.
Единственный на Собрании, кто обращает внимание на появление Хэла, сидит перед собравшимися – человек, которого Хэл не может не описать как почти патологически круглого, с телом практически сложения Лита и глобулярно круглым, и с шаром головы поверх, поменьше, но все равно большим, в носках в шотландскую клетку и трудноскрещаемыми ногами, поэтому кажется, что в любую минуту он катастрофически завалится навзничь вместе со стулом, и приветливо улыбается зимней куртке и стакану НАСА Хэла, когда тот прокрадывается, садится на стул и сползает. Стул круглого стоит под белой маркерной доской, и остальные стулья смотрят приблизительно в его сторону, и он в одной руке держит маркер, а другой прижимает к груди что-то похожее на плюшевого мишку, и на нем тоже брюки-чинос, а также норвежский свитер крупной вязки цвета тоста. Его волосы такого воскового оттенка светлого, и у него светлые брови, и жутковатые светлые ресницы, и налитое ярким румянцем лицо истинного норвежского блондина, а маленькая имперская бородка навощена так остро, что похожа на усеченную звезду. Довольно очевидно, что этот патологически круглый блондин – лидер Собрания, возможно, какой-то высший чин в обществе Анонимных Наркоманов, к которому Хэлу можно будет как бы невзначай подойти и разузнать насчет покупки брошюр и книг по теме, после.
Другой мужчина среднего возраста в первом ряду плачет и тоже сжимает что-то похожее на плюшевого мишку.
Светлые брови ходят вверх-вниз, когда лидер говорит:
– Хочу предложить, чтобы все мы, мужчины, крепко обняли медвежат и позволили нашему Внутреннему Ребенку без осуждения выслушать, как Внутренний Ребенок Кевина выражает горе и утрату.
Все сидят под чуть-чуть разными углами к Хэлу, который сполз на стуле у стены на предпоследнем ряду, но после незаметного озирания как бы невзначай выясняется, что и правда, все мужики среднего класса по меньшей мере тридцати лет тискают у груди в свитерах плюшевых мишек – и причем идентичных плюшевых мишек, пухлых, бурых, с раскинутыми лапками и красными вельветовыми язычками, торчащими из ротиков, так что у мишек странный удушенный вид. В комнате повисла угрожающая тишина, не считая сибиляции отопительной вентиляции и всхлипов этого самого Кевина, и плеска слюны Хэла о дно пустого стакана, громче, чем ему хотелось бы.
Шея у плачущего мужчины краснеет сильнее и сильнее, пока он сжимает мишку и раскачивается на ляжках.
Хэл сидит, положив здоровую лодыжку на колено, и дрыгает белым хайтопом, и разглядывает мозоль на большом пальце, и слушает, как этот
Кевин всхлипывает и шмыгает. Он вытирает нос основанием ладони, прямо как Младшие товарищи в ЭТА. Слезы и мишки как-то связаны с отказом от наркотиков, думает Хэл, и собрание уже, наверно, подходит к тому, чтобы открыто заговорить о наркотиках и как не принимать их в течение определенного времени и при этом не чувствовать себя неописуемо разбитым и опустошенным, или хотя бы о какой-то информации, сколько может продолжаться ощущение опустошения из-за отказа от наркотиков, прежде чем нервная система и слюнные железы вернутся в норму. И хотя Внутренний Ребенок до жути напоминает устрашающее Внутреннее дитя доктора Долорес Раск, Хэл готов заставить себя поверить, что здесь это какое-то обозначение Анонимных Наркоманов для чего-нибудь вроде «лимбического компонента ЦНС» или «части коры нашего мозга, которая еще не разбита и опустошена отказом от наркотиков и теперь поддерживает в нас жизнь, втайне», или что-нибудь такое же бодрящее, воодушевляющее. Хэл заставляет себя оставаться объективным и не выносить никаких суждений, пока не наберет достаточно информации, отчаянно надеясь, что почувствует что-нибудь обнадеживающее.
Диглобулярный
