Стены гор по бокам тягача, когда 27-я прорезает каменные холмы – самый край беркширской пенумбры, – то ли из гранита, то ли из гнейса.
Какое-то время Хэл также тренируется говорить «Меня зовут Майк», «Майк. Привет», «Всем привет, я Майк», и т. д., глядя в зеркало заднего вида.
В 15 минутах к востоку от Натика становится очевидно, что лапидарное «КЦР» из буклета означает учреждение под названием «Кваббинский Центр Реабилитации», которое найти несложно – дорожные рекламные знаки начинают о нем сообщать уже за несколько километров, каждый знак немного отличается от предыдущего и вместе они образуют как бы нарратив, кульминацией которого служит собственно прибытие в КЦР. Даже покойный отец Хэла не застал придорожную рекламу Burma-Shave.
Кваббинский Центр Реабилитации располагается в отдалении от трассы 27 в конце извилистой ухоженной гравийной дороги, освещенной старинными классическими фонарными столбами, фонари на которых из рифленого стекла и многогранные, как конфетницы, и предназначены, кажется, больше для настроения, чем света. Потом подъезд к самому зданию – еще более извилистая дорожка, практически туннель в медитативных соснах и ломбардских тополях с плохой осанкой. Стоит съехать с трассы, как ночной пейзаж дальнего пригорода – настоящей глуши Бостона – кажется призрачным и притаившимся. Под колесами Хэла хрустит галька. Какая-то птица гадит на лобовое стекло. Дорожка постепенно расширяется в как бы дельту, и затем в парковку с мятнобелым гравием – здесь физически и находится КЦР, кубический и задумчивый. Здание – в духе новомодных недеформированных кубов из грубых кирпичных панелей с гранитной кладкой по углам. Атмосферно подсвеченное снизу очередными классическими фонарями, оно кажется скорее деталькой конструктора из ящика игрушек какого-то ребенкатитана. Окна – такие дымчато-коричневые, которые на дневном свете превращаются в темные зеркала. Когда они только появились в продаже, покойный отец Хэла публично хулил их в интервью «Линзам & Стеклам». Сейчас, освещенные изнутри, окна казались каким-то загрязненными, окровавленными.
На добрых двух третях парковочных мест стоят знаки «Для персонала», что кажется Хэлу странным. Тягач после загасания двигателя сперва рычит и пыхтит, и, наконец, передернувшись и перднув, утихает. Мертвая тишина, не считая шипения редкого трафика на 27-й вдали за деревьями. В пригородном Натике живут только работающие по ТП из дома или привычные к марафонским поездкам. Или здесь прохладней, или, пока Хэл добирался, пришел холодный фронт. У соснового воздуха на парковке этиловая нотка зимы.
Большие двери и притолока КЦР тоже из этого тонировано-отражающего стекла. Очевидного звонка нет, но двери не заперты. Открываются они с усилием изменения давления, как все ведомственные двери. Вестибюль цвета саванны просторный, тихий, со смутным медицинским/ стоматологическим запахом. Звуки поглощает плотный светло-коричневый дакрониловый ковер. Есть кольцевой стол – сестринский пост или ресепшн, – но за ним никого.
Так тихо, что Хэл слышит, как в голове скрипит кровь.
«32А» следом за «КЦР» в белом буклетике девушки, предположительно, номер комнаты. Хэл в куртке без «ЭТА» и со стаканом НАСА в руках, куда он сплевывает. Ему пришлось бы сплевывать, даже если бы он не жевал табак; «Кадьяк» – почти прикрытие или предлог.
В вестибюле не видно карты или таблички типа «Вы находитесь здесь». Жар в вестибюле обволакивает, но при этом кажется каким-то пористым; словно с переменным успехом борется с прохладой, исходящей от тонированных стекол входа. Сквозь стекло фонари на парковке и подъездной дорожке – пузыри света цвета сепии. Внутри же закарнизная подсветка на стыке стен и потолка дает непрямой свет, без теней и словно поднимающийся от самих предметов в помещении. В первом длинном коридоре, который пробует Хэл, такое же освещение и ковер цвета львиной шкуры. Номера дверей доходят до 17, а когда Хэл сворачивает за угол, начинаются с 34А. Двери – под светлое дерево, но выглядят толстыми и надежными, заподлицо с косяками. Также пахнет несвежим кофе. Цветовая схема стен – что-то среднее между пюсом и кожурой зрелого баклажана, довольно тошнотворная в сочетании с песчано-коричневым ковром. Во всех зданиях с лечебной тематикой стоит тонкий слащавый стоматологический подзапах. Еще в КЦР, кажется, в вентиляционной системе работает какой-то бальзамовый освежитель воздуха, но и он не перебивает сладковатую медицинскую вонь и мягкий кислый аромат казенного питания.
С тех пор, как он вошел, Хэл не слышал ни одного человеческого звука. У тишины в здании блестящий звук абсолютной тишины. Шаги по дакронилу беззвучны. Он чувствует себя крадущимся домушником, и стакан НАСА прижимает к боку, а буклет АН поднимает выше, и обложкой перед собой, словно какое-то оправдательное удостоверение. Вокруг обработанные на компьютере пейзажи на стенах, низкие столики с глянцевыми брошюрами, «Сидящий арлекин» Пикассо в рамке и ничего, что бы не было казенным барахлом, – визуальная музыка в лифте. Когда шаги беззвучные, кажется, будто мимо просто проплывают строи дверей. В тишине чувствуется какая-то угроза. Хэлу кажется, что все кубическое здание излучает напряженную угрозу, как живое существо, которое решило затаиться. Если бы Хэла попросили описать свои чувства, пока он искал комнату 32А, лучшее, что он нашелся бы ответить, что ему хотелось бы оказаться в любом другом месте и чувствовать себя как-нибудь по-другому. Рот заливается слюной. Кружка на треть полная и тяжелая, и не самое привлекательное зрелище. Пару раз он
