есть тайное подозрение о тайне, которая больше связана с самим столом, чем с людьми за столом. Многие объясняют его интенсивное погружение в себя тем, что Стайс все еще в волшебной беспромаховой Зоне после дневного матча.

– Суть в том, что канадки могут привлечь парня только тем, что их реально легко поиксить, вот в чем прикол, – говорит в гвалте Койл.

Затем по столовой рябью прокатывается короткий ропот – из-за конца очереди за добавкой на костылях появляется маленький Эван Ингерсолл, с новеньким и ослепительно-белым, как бескозырка матроса, гипсом без единой подписи, за ним – бесстрастный проректор Тони Нванги с лицом-топором, с подносом Ингерсолла. Неловкость в столовой можно практически видеть – она словно ореол вокруг Ингерсолла и разорванного коленного сухожилия, оно будет стоить ему минимум шести месяцев спортивного развития. Пенн, которому перелом бедра будет стоить год, даже еще не вернулся из ортопедического отделения Святой Е. Но хотя бы вернулся Ингерсолл. К нему встает Хэл, за ним поднимается Трельч после долгого взгляда на Тревора Аксфорда, официального Старшего товарища Ингерсолла, а тот сидит на стуле, зажмурив глаза, не в состоянии пойти на какой-либо жест примирения. Уставший после матча Хэл не хромает, но идет на негнущихся ногах и слегка поводя плечами, по-змеиному скользя с Трельчем между столов, держась подальше от уборщика, серого стального ведра на колесиках и швабры, размазывающей и разводящей химус Макулича тонким кругом, из-за которого очистились три стола поблизости, вокруг которых Хэл и Трельч профессионально лавируют, хорошо зная расположение столов, Хэл – сказать «Привет» и «Как нога», Трельч – сказать «Привет» и вздохнуть с облегчением, что спасся от обсуждения женщин как сексуальных объектов. Трельч ни разу даже на свидания не ходил. С некоторыми бывает. Он есть во всех академиях, такой асексуальный контингент. У некоторых юниоров после тенниса не остается эмоциональных сил на свидания. Рисковые бесстрашные парни на корте, которые слабеют и бледнеют при одной мысли о том, чтобы взаимодействовать с девушкой в каком-либо социальном контексте. Некоторым вещам не только нельзя научить – можно даже разучиться благодаря другим вещам, которым научить можно. Вся здешняя программа Тэвиса/Штитта, предположительно, направлена на самозабвение; некоторые обнаруживают – изза девичьего вопроса они лицом к лицу сталкиваются с тем, что, как им нужно верить, – они оставили далеко позади, лишь бы держаться и развиваться. Трельч, Шоу, Аксфорд: при любом сексуальном напряжении им тут же кажется, что им нужно больше кислорода, чем есть в их распоряжении. Пара девчонок в ЭТА сами гулящие, а некоторых могут уломать и развести на секс агрессивные парни типа Фрира – здесь это только вопрос времени и расстояния. Но по большей части ЭТА – сравнительно несексуальное место, может, даже на удивление, учитывая постоянный рев и буйство подростковых гормонов, акцент на телесном, страх оказаться посредственностью, схватки с переменным успехом с собственным эго, одиночество и тесноту. Есть и редкие примеры гомосексуальности, по большей части эмоциональной и платонической. Излюбленная теория Кита Фрира – что большинство девушек ЭТА – латентные лесбиянки, которые сами еще об этом не знают. Что, как любые серьезные женщины-спортсменки, в глубине души они, по сути, очень мужского характера, а потому склонны к сапфизму. Наверное, только те, кто пробивается в Шоу WTA ²⁶², и узнают, что так оно и есть, уверен он, – ну, что они розовые до мозга костей, то есть. Остальные выходят замуж и потом всю жизнь, сидя у бассейна, удивляются, отчего же их передергивает при виде шерсти на спине мужей. Например, Крейсер Миллисента Кент, шестнадцать лет, феноменальная в наклонном жиме лежа, с артиллерийскими грудями и задницей, как два бульдога в мешке (стайсовское сравнение прижилось), – считай, уже готовая тюремщица, любит подмечать Фрир. И всех как-то напрягает, что Кэрол Сподек вот уже пять лет подряд таскает на турниры и лелеет одну и ту же палку «Донней» с большой рукояткой.

Орто Стайс из юго-западного Канзаса мельком смотрит вслед Хэлу и Трельчу, прежде чем вернуться к одному конкретному помидору черри, застывшему на середине неглубокого уклона его салатной миски. Вполне возможно, черри скорее держится на середине уклона благодаря капле йогуртовой заправки, чем завис сам по себе, бросая вызов гравитации. Стайс даже пальцем не шевелит, чтобы стронуть помидор и проверить. Он использует только концентрированную силу воли. Пытается преодолеть антигравитационную силу предмета и скатить его в центр миски. Он таращится на черри с невероятной концентрацией, жуя трехэтажный бутерброд с куриным филе без кожицы. Из-за жевания вздымаются и перекатываются лежащие внахлест мышцы на одной стороне лица до самого скальпа под ежиком. Стайс пытается напрячь какой-то психический мускул, в существовании которого даже не до конца уверен. Из-за ежика у его головы какой-то наковальноподобный вид. Из-за предельной концентрации круглое красное мясистое лицо морщится. Стайс – из тех спортсменов, по которым сразу видно, что их тело – незаслуженный божественный дар, настолько оно несовместимо с лицом. Он напоминает плохо склеенную фотку, какую-то картонную фигуру сверхчеловека с вырезом под обычную человеческую голову. Великолепное спортивное тело, гибкое, и мускулистое, и гладкое, без капли жира – как тело Поликлета, Гермеса или Тезея перед его подвигами, – на грациозной шее которого покоится лицо карикатурного Уинстона Черчилля, широкое и обвисшее, смуглое, мясистое, с большими порами, пестрым лбом под мыском ежика в форме V, и впалыми глазами, и брылями, они обычно свисают, а когда он внезапно или гибко движется – издают сочный хлюп в ритме стаккато, будто отряхивается мокрый пес. Тони Нванги говорит Хэлу что-то хлесткое, пока тот как будто в раскаянии припадает на колено перед Ингерсоллом, а все за окружающими столами неуловимо отклоняются от Хэла. Трельч говорит в кулак, подписывая гипс Ингерсолла. Вне корта Орто Стайс с плоским ежиком и тягой к подвернутым синим джинсам и застегнутым на все пуговицы рубашкам с короткими рукавами – настоящая деревенщина. Корчи на лице, сопровождающие концентрацию, только добавляют на бульдожью морду извилин, швов и неровный румянец. Щеки набиты едой. Он таращится на подвисший помидор черри, изо всех сил стараясь уважать данный предмет. Как бы принудительно вызывая то благоговение, какое ощутил сегодня днем, когда несколько внезапных аномальных заворотов теннисных мячей против ветра и собственных векторов почти убедили Стайса, что они подчинились его внутренней воле, в критические моменты. Он неудачно отбил один кросс-воллей и видел, как мяч летит за боковую линию парной игры, а затем завернулся, как мокрый спитбол [174], и приземлился точно в углу