– И вот мы пытаемся забыться, – говорит Трельч, – высмеиваем.

Пемулис делает языком «цык».

– Вот вам действительно хороший вопрос: насколько Трельч дебил?

– Трельч такой дебил, что путает проституцию с конституцией.

– Трельч, кто похоронен в Мавзолее Гранта?

Кайл Койл говорит, что все наверняка слышали анекдот про то, что канадки закладывают за уши, лишь бы понравиться мальчикам. Джон Уэйн и бровью не ведет. Он всматривается в свой стакан, где действительно виднеется какой-то осадок. В его ресницах крошки латука. Щеки Орто Стайса набиты едой, он не спускает глаз с остатков салата, лицо его отрешенное, лоб сморщенный. В столовой царит страшная энергетика, какой-то нервный звуковой ковер под волнами голосов и звоном посуды, и Тьма – в каком-то примерном центре этой энергетики, почему-то это чувствуется. Всю осень ни к Уэйну, ни к Хэлу было даже близко не подобраться, на корте. Ребята за другими столами что-то приглушенно говорят соседям, а потом сосед украдкой оглядывается на стол Стайса. С багровым насупившимся лбом Стайс буравит взглядом салат и пытается блокировать данные с его феноменального периферийного зрения. Два 14-летних борются за тост. Петрополис Кан нацеливает на кого-то катапульту с нутом. Джим Сбит показывает на Бриджет Бун и Крейсер Миллисенту Кент, которые возвращаются, по подсчетам Сбита, уже за четвертой добавкой, но Стайс блокирует и это. Печальный красивый закат над холмами Ньютона не видно, потому что окна зала выходят на восток, на косогор и комплекс Энфилдского военно-морского, – который академия прячет в своей тени, так что в ЭВМ уже горят лампы на крыльцах, – и высокие кубистские пейзажи старого метрополиса за ними, на востоке, затапливают тени. Погода прошедшего дня так и шептала – чисто, прохладно и безветренно, безоблачно, солнце диском, небо куполом, омытым светом, даже северные горизонты совершенно прозрачные на фоне слабого зелено-желтого оттенка. У Шахта с собой примерно восемь янтарных флаконов с различными лекарствами от болезни Крона, и целый ритуал приема. На фоне тенистой лесопосадки по дороге к неразрешенной тропинке по косогору до «дома на полпути» для несчастных людей, которые приходят сюда подхалтурить, виднеется пара черных девушек, они работают днем кухарками и уборщицами. Их яркие дешевые куртки бросаются в глаза среди тени и сплетений деревьев. Девушкам из-за уклона приходится держаться за руки и спускаться боком, вкапываясь в землю с каждым шагом. У черной девушки Кленетт, в которой Хэл заметил страх, когда она выходила из кабинета Ч. Т. с его мусором, на спине набитый рюкзак – набитый, возможно, добычей из помоек ²⁶¹, ее руки мелькают между второй черной девушкой, Диди, и деревьями, за них она хватается, вкапываясь в землю с каждым шагом, – нерешительная походка по темным косогорам, заросшим и корнистым.

Девушка с кудряшками встает и звенит по стакану ложкой, чтобы сделать объявление; никто не обращает внимания.

Теперь, по обычаю, разрешается прийти и сесть с ними за общим столом Кану, после еды.

Уэйн и Стайс одновременно вздрагивают, когда освещение над головой неожиданно переходит на основное.

Затевается короткая и какая-то шовинистская дискуссия на тему, почему у девушек с одноручным бэкхендом, как правило, груди разного размера. Хэл вспоминает эксперименты брата под конец университета, получится ли у него пойти гулять с девушкой в какое-либо публичное место, а потом встретиться и втайне заняться сексом совсем с другой девушкой, все еще будучи на свидании с первой. Это началось после того, как девушку, которую Орин обожал и которую Сам компульсивно использовал в своих фильмах, обезобразили. Орин вел учет Субъектов в форме чего-то среднего между графиком и дневником. Раньше он приходил домой и оставлял его на видном месте, так и напрашиваясь, чтобы кто-нибудь почитал. Это еще в те времена, когда его брату Орину достаточно было заняться с ними сексом, а не заставить их влюбиться в себя без ума так, чтобы они больше никого в жизни не хотели. Он ходил на какие-то сомнительные курсы массажа и психологии и читал тантрические книжки, иллюстрации в которых казались Хэлу не сексуальнее «Твистера».

Койл говорит: «Ноги»; всем плевать. Уэйн уже ушел из-за стола.

Маленького Бернарда Макулича, 14-В, в двух столах от молокомата, нежного телосложения и в ЭТА ненадолго, тошнит шелковистой коричневой струей на пол у стула, и раздаются визг ножек стульев, раздвигающихся в звездообразной форме от стола, и тянущиеся гласные от детей в отвращении.

Сбит, Пемулис, Шахт и Фрир уже занимались сексом. Койл – возможно, но молчит. Аксфорду даже в душ на людях трудно сходить, чего уж говорить о том, чтобы предстать обнаженным женскому взору. Хэл, наверное, единственный парень в ЭТА, для которого пожизненная девственность – сознательная цель. Ему кажется, что у одного О. акробатических коитусов хватает на всех трех братьев. У Фрира к дверце шкафчика даже прикручен кольпоскоп, как бы сувенирный, где в былые времена висел бы пинап, а Пемулис и Сбит, по их словам, уже успели стать завсегдатаями в Боевой Зоне [173], после того как припертый к фискальной стенке город махнул рукой и вернул в Боевую Зону красные фонари, к востоку от парка Коммон. Но уж Джим Трельч и секс: без шансов. А про Уэйна и Стайса и спрашивать как-то странно. Хэлу кажется, будто его рот переполнен слюной. По справедливости, он должен был проиграть сегодня Стайсу, и сам это знает. Стайс физически контролировал весь третий сет. И профукал шанс только потому, что не верил, будто уже может обыграть Хэла, в глубине души, из-за его спортивного расцвета. Но кризис веры, который стоил Стайсу матча, касался совсем другого Хэла, это Хэл понимает. Теперь здесь совершенно новый Хэл, Хэл, который не курит, и не прячется, Хэл, который через 29 дней сдаст мочу авторитетным лицам, с широкой улыбкой, образцовой осанкой и без единой тайной мысли в голове. Никто, кроме Пемулиса и Аксфорда, не знает, что перед ними совершенно новый и свободный от химии Хэл, и он, по всей справедливости, должен был проиграть 16-летнему на людях в этот, как оказалось, роскошный новоновоанглийский осенний денек.

Уэйн ушел и сдал поднос посреди мальчишеской болтовни про женскую грудь. Орто («Тьма») Стайс все еще таращится в салат. Если бы ему сейчас вскрыли голову, можно было бы увидеть колесики в колесиках, шестеренки и винтики, встающие на свои места. У Стайса