WYYY, который теперь резко приподнимается на раскрасневшемся от холода локте и резко оглядывается назад и над собой, как раз когда ускоряющаяся коляска со сгорбившейся фигурой оказывается рядом и плугом подхватывает и инженера, и одеяло НАСА, и футболку, и книжку, но переезжает очки и бутылку «М. Физзи» колесом, и мчит инженера вниз по крутому склону к фургону на холостом ходу у подножия, у которого тоже языком выдвигается пандус, как чек в кассе; и одеяло НАСА, срывающееся от паникующего инженера на полпути, и вдруг воспаряющее в термическом потоке холма, и уносящееся на свистящем ноябрьском ветру над потоком машин Арлингтон-ст., бешено скрипящую коляску, снова и снова подлетающую на колдобинах, пойманного инженера в плуге коляски, который кажется пробудившимся телам на холме скорее галлюцинаторным пятном голых конечностей и странно хриплыми криками «На помощь» или хотя бы «Дорогу», пока модифицированная коляска неистово скрипит по самому короткому пути до уже пригазовывающего фургона с пандусом, выхлоп которого окатывает улицу рокотом высоких оборотов, сверкающее одеяло НАСА высоко над улицей и пробужденные воплями тела на холме, по-прежнему лежащие калачиком, почти не двигаясь, оцепеневшие от холода и горестей, не считая человека на четвереньках, которому было нехорошо и которого сбила стронутая тележка, прокатившегося несколько метров и теперь дергающегося, потирая ушибленные части тела.
11 ноября
Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд»
18:10, 133 ребенка и тринадцать представителей тренерского состава на ужине в столовой ЭТА, она занимает большую часть второго этажа Западного корпуса – такая просторная атриумная палата, широкая и обшитая деревянными панелями с узелками, с окончатой восточной стеной и рядом колонн по центру комнаты, с потолочными вентиляторами, разгоняющими над головой сильный и чуть кислый запах большой готовки, с океаническим шумом разговоров за 20 столами, глухим звоном столовых приборов о тарелки, чавканьем, лязгом и звяком посудомоечного конвейера за окошком для подносов с табличкой «Твоя мамка здесь не живет; клади поднос сам», приглушенными криками кухонных работников в пару. Топовым старшеклассникам достается лучший стол – негласная традиция, – ближайший к газовому камину зимой и к кондиционеру в июле, у стульев которого даже более-менее ровные ножки, а на сиденьях и спинках – вельветовые подушки красно-серой расцветки ЭТА. У проректоров собственный постоянный стол у стойки с углеводами; сейчас среди них сирийский сателлитер и огромная специалистка по мягкому профилированию из «Момента», одетая в сарафан.
Игроки едят в устрашающих масштабах, некоторые все еще в потной форме с торчащими от соли волосами, слишком оголодавшие после трех сетов, чтобы идти в душ перед подзарядкой. Совместные столы разных полов негласно запрещаются. 18-летние юноши и сливки 16-летних – за лучшим столом. Орто («Тьма») Стайс, А-1 в 16-летних ЭТА, только что прогнал три сета с Хэлом Инканденцей, семнадцати лет, вторым игроком ЭТА, дотянув в третьем аж до 7–5, в какой-то неформальной дружеской выставке, на которую их поставил днем на Западных кортах Штитт по причинам, которые еще никто не смог объяснить. Публика матча неуклонно росла по мере того, как заканчивались другие игры и люди подходили из качалки и душа. Новость, что Стайс чуть не победил Инка, которого не может победить никто, кроме Джона Уэйна, уже восьмеркой обошла столы, очередь и салатный бар, и многие ребята помоложе поглядывают на лучший стол и Стайса, шестнадцати лет, с прической ежиком и все еще в черной расстегнутой куртке «Фила» без футболки, собирающего на тарелке многосоставный бутерброд, широко раскрывают глаза и ежатся, чтобы передать благоговейный трепет: ноблесс оближ.
Стайс, не обращая внимания, вгрызается в бутерброд так, словно это запястье злодея. Первые несколько минут все, что слышно за столом, – стук вилок, жевание и резкие вдохи, типичные для людей, которые не успевают дышать, пока едят. Здесь первые несколько минут разговаривают редко, за едой. Ужин – это смертельно серьезно. Некоторые даже приступают к подносам, когда еще стоят в очереди к молокомату. Теперь вгрызается Койл. Уэйн собрал основное блюдо на бутерброд, опускает голову и вгрызается. Когда у Кейта Фрира сокращаются и расслабляются челюстные мышцы, его глаза полузакрыты. Склоненные головы некоторых игроков не разглядеть из-за горы на их подносах. Сбит и Шахт, бок о бок, синхронно вгрызаются и жуют. Единственный за столом, кто не ест как беженец, – Тревор Аксфорд, который в далеком детстве в Шорт-Бич, Коннектикут, упал с велосипеда на голову и получил крошечную травму мозговой ткани, из-за чего любая еда на вкус кажется ему отвратительной. Самое понятное его объяснение насчет вкуса еды, что та для него на вкус – как рвота на запах. Во время трапезы ему запрещают разговаривать, и когда он ест, то зажимает нос и ест с нейтральным безрадостным выражением человека, который заправляет машину. Хэл Инканденца демонтирует звездообразную фигуру, в которой подают картофельное пюре, и смешивает его с молодой картошкой. Петрополис Кан и Элиот Корнспан уплетают с таким военнопленным смаком, что с ними рядом никто не садится, – они сами по себе за маленьким столиком за Шахтом и Сбитом, в их мелкодисперсном пищевом тумане мерцают приборы. Джим Трельч подставляет прозрачный стакан молока полноспектральным потолочным лампам и побалтывает, разглядывая на просвет. Пемулис жует с открытым ртом, издавая влажные звуки, – настолько въевшаяся семейная привычка, что никаким давлением со стороны сверстников ее не вытравить.
Наконец Тьма прочищает горло. В душе он дошел до середины рождественской байки
