забил в совершенно случайный набор сигар «Буммо», готовый к отправке на продажу, смертельную взрывчатку на основе тетрила, и в результате абсурдных несчастных случаев лишились голов ветеран иностранных войн, три ротарианца [166] и 24 шрайнера [167] юговосточного Огайо, прежде чем АТФ не провело прямую линию от кровавых улик до лаборатории «Буммо» Б. Грина-ст. в Уолтеме; и затем – из-за экстрадиции, ужасно сложного обследования на вменяемость, суда, скандального приговора; и затем апелляций, камеры смертников и смертельной инъекции, когда, пока часы отсчитывали минуты до инъекции, тетя Брюса Грина раздавала слепо отпечатанные копии текстов У. Миллера [168] толпе перед тюрьмой Огайо, с малышом Брюси с пустым лицом и раскрытыми глазами под ручку, из-за бурлящей толпы СМИ, активистов против смертной казни и выбравшихся на пикник духовных последователей мадам Дефарж, многочисленных футболок на продажу, и краснолицых мужиков в пиджаках и фесках – о, их перекошенные гневом красные лица того же цвета, что и фески, в снующих туда-сюда маленьких машинах – строи моторизированных шрайнеров, рокочущих у врат ИУО строгого режима и кричащих «Гори, детка, гори», или более актуальное «Получи укол, детка, получи укол», пока тетя Грина, с седеющими на глазах волосами с центральным пробором под шляпойтаблеткой и с лицом, скрытым за уже ставшей привычной за три месяца черной вуалью, трепещущей из-под шляпы-таблетки, прижимала голову малыша Брюси к костлявой груди день за днем, пока на его пустом лице не остался отпечаток…Вина, боль, страх и ненависть к себе Грина за годы безрецептурного употребления медикаментов сжались до точки застывания, так что теперь он помнит только, что навязчиво избегает любые продукты или услуги с «'N» в названии, всегда проверяет ладонь человека перед рукопожатием, готов на многокилометровые крюки в обход парадов, где заметны фески в маленьких машинах, и живет с субстратизированным гештальтом увлечения/ужаса перед всем хотя бы отдаленно полинезийским. Видимо, именно из-за далекой и разбавленной мелодии луау, случайным образом отдающейся в лабиринте кварталов оллстонского цемента, Брюс Грин и бредет, как загипнотизированный, с площади Юнион по Содружке на Брайтон и где-то до пересечения Содружки и Брейнерд-роуд, земли ночного клуба «Неисследованная жизнь» с наклоненной мерцающей бутылкой синего неона над входом, пока не замечает, что Ленц уже давно не спрашивает время, что Ленц не поднялся с ним на холм, хотя Грин простоял снаружи переулка на площади Юнион гораздо дольше, чем может понадобиться человеку для разумного облегчения.

Они с Ленцем разделились, осознает он. Теперь, на Содружке, далеко на юго-запад от Юнион, Грин озирается на трафик, рельсы метро, завсегдатаев баров и неоновое мерцание огромной бутылки «НЖ». Спрашивает себя, не значит ли это, что он каким-то образом отшил Ленца, или это Ленц его отшил, и больше ни о чем себя не спрашивает, вот и вся сложность размышлений, все его мысли на данную минуту. Будто в переходном возрасте его травмы из-за орешков и сигар слились в какой-то психический зумпф, стекли и оставили только маслянистую жижу, которая отражает и преломляет свет. Переливающаяся полинезийская музыка здесь намного четче. Он взбирается на крутой холм по Брейнерд-роуд, которая кончается у границы Энфилда. Может, Ленц уже вовсе разучился двигаться прямо на юг. Уклон нелегко поддается говнодавам. После начальной фазы Отмены и детокса «белка-в-колесе-мозга» Брюс Грин уже вернулся к обычному психоподавленному состоянию ума, в котором он думает на скорости одна мысль в шестьдесят секунд, и только по одной за раз, мысль, – каждая материализуется уже цельная, готовая, а потом тает, как на вальяжном жидкокристаллическом табло. Его консультант в Эннет-Хаусе, убежденный приверженец «жесткой любви» Кельвин В., жалуется, что слушать Грина – как слушать очень медленно протекающий кран. Его резюме – Грин не безмятежный или отстраненный, а вообще отключенный, оторванный от мира, и Кельвин В. пытается еженедельно бесить Грина, чтобы вытащить его наружу. Следующая полная мысль Грина – осознание, что, хотя казалось, мерзкая гавайская музыка вскарабкивалась на север с подножия, от Оллстонского Отшиба, теперь, чем дальше на запад он двигался к колену Кембридж-стрит в Энфилде и госпиталю Св. Елизаветы, тем громче она становилась. Брейнерд между Содружества и Кембриджской – синусоида таких холмов, что надорвешься пройти квартал, по районам, которые Крошка Юэлл описал как «депрессивные»: бесконечные ряды сбившихся трехэтажных домиков с такими печальными архитектурными пустячными различиями, которые как будто только ярче подчеркивают общую унификацию, с проседающими крылечками, псориазной покраской или фурункулезным от резких перепадов температуры алюминиевым сайдингом, с мусором во дворе, посудой, клочковатым газоном, собаками в конурах и разбросанными детскими игрушками, эклектичными запахами стряпни, заметной разницей в шторах или жалюзи в разных окнах одного и того же дома по той причине, что старые дома нарезаны на квартиры для кого-нибудь типа студентов-отшельников из БУ или переехавших из Канады или Впадины семей, или еще более отшельниковстудентов из БК, хотя скорее кажется, что большая часть арендаторов – пролетарские молодые пары любителей оторваться, типа Грин-и-Трах, с постерами «Дьяволов в человеческом обличье», или «Заботливых мам», или «Рыла», или «Биодоступной пятерки» в ванной ²⁴¹, черными лампами в спальне и пятнами от смены масла на подъездной дорожке, которые после обеда выбрасывают тарелки во двор и покупают новые в «Калдоре» вместо того, чтобы помыть свои, и которые до сих пор, до тридцати лет, ежевечерне употребляют Вещества, слово «пати» и выставляют динамики саунд-систем из окон квартир, и выкручивают звук на максы из чистого угарного самодовольства, потому что у них все еще есть подруги, чтобы вместе дуть пиво из банок, задувать дым от дури друг другу в рот и занюхивать дорожки Бинга с различных частей голых тел друг друга, и все еще считали, что пиво, бонги и дорожки – это прикольно, и зажигали после работы на ежевечерней основе, выкручивая музло на максы в окрестную ночь. Голые деревья на улицах дремуче ветвисты, какой-то одной породы, похожи на перевернутые метлы в районной темноте, Грин в деревьях не разбирается. Выясняется, что на юго-запад его заманила гавайская музыка: она доносится откуда-то из этого самого района по Зап. Брейнерд, и Грин движется вверх по течению к предполагаемому источнику звука с пустым лицом и увлеченным ужасом в душе. Дворы по большей части отделены друг от друга рабицей из нержавейки, и время от времени из-за заборов, завидев Грина, скулят, а чаще – лают, рычат и собственнически бросаются дворовые псы, заборы трясутся от бросков, рабица уже выгнута наружу из-за предыдущих атак на предыдущих пешеходов. В среднем мозгу Грина формируется