и растворяется мысль, что он не боится собак. Куртка скрипит на каждом шагу. Температура неуклонно падает. Дворы за заборами – того засыпанного игрушками и пивными банками типа, на которых бурая трава растет неровными пятнами, а листья не сгребают, и их сметает ветром в брустверы вдоль основания забора, изгороди не подстрижены, баки переполнены, и на проседающих крылечках стоят незавязанные мусорные пакеты, ведь никто не сподобится оттащить их в контейнер ЭВД на углу, так что мусор из переполненной тары сдувает во двор и смешивает с листьями у основания забора, а кое-что долетает на улицу, валяется там и рано или поздно становится частью покрытия улицы. К примеру, пачка M&Ms без арахиса словно пропечатана в асфальт тротуара под ногами Грина, настолько выбеленная всеми стихиями, что стала белоснежной и опознать в ней пачку M&Ms без арахиса практически невозможно. И вот, подняв взгляд от опознания вкуса пачки M&Ms, Грин заприметил Рэнди Ленца. Он наткнулся на Ленца здесь, в дальнем конце Брейнерд, когда тот торопливо идет один впереди, не близко, но узнаваемый в свете рабочего уличного фонаря в квартале вверх по холму. Что-то не дает его окликнуть. В этом квартале уклон терпимый. Теперь так холодно, что у Грина изо рта идут белые клубы, хоть он и не курит. Здешние высокие изогнутые фонари напоминают Грину, типа, орудийные части марсианских механизмов, стрелявших смертельными лучами во время покорения планеты на древнем картридже, который никогда не надоедал Томми Дуси и который тот надписал «Война Уэллса». Гавайская музыка уже положительно доминирует в звуковом ландшафте, доносится откуда-то из места, где маячит пальто Ленца. Довольно очевидно – кто-то выставил динамики с полинезийской музыкой в окно. Бросающая в дрожь слэк-ки/стальная гитара перекатывается по темной улице, отражается от противоположных проседающих фасадов – это Дон Хо и Сол Хупи Плейерс, напевы травяных юбок и пенистых волноломов, от звуков которых Грину хочется заткнуть уши пальцами, и все же он еще решительней движется навстречу источнику гавайской музыки – то ли розоватому, то ли аквамариновому трехэтажному дому, с мансардой на втором этаже, крышей красной черепицы и бело-синим флагом квенашек на флагштоке, торчащим из мансардного окна, и серьезными динамиками JBL в двух окнах по обе стороны от флага, со снятыми решетками, так что видно, вуферы пульсируют как коричневые животы в хуле, заливая квартал 1700 по Зап. Брейнерд отвратительными укулеле и ударными из полых стволов. Увы, короткие пальцы в ушах только аккомпанируют музыке скрипом пульса и подводным звучанием выдохов Грина. За динамиками в свете окна мелькают силуэты в клетчатой фланели или цветастых гавайских рубашках и цветочных ожерельях, перетекая, как большая группа людей в химическом веселье, танцев и социальном общении. Освещенные окна отбрасывают тонкие прямоугольники света на двор – двор как свинарник. Что-то в походке Рэнди Ленца – цыпочки с высоко поднятыми коленями опереточного злодея, задумавшего недоброе, – удерживает Грина от попытки того окликнуть, даже если бы он мог сам себя услышать в реве дыхания, крови и Хо. Ленц проходит сквозь конус света единственного исправного фонаря к рабице из нержавейки того самого дома квенашек, протягивая что-то собаке размером с шетландскую овчарку, поводок которой прицеплен к пластмассовой флуоресцентной бельевой веревке на ролике и может двигаться вдоль ее длины. Холодно, воздух разреженный и режущий, пальцы в ноющих от холода ушах заледенели. Грин наблюдает с такой концентрацией внимания, о которой даже не подозревал, медленно приближается, не в силах остановиться, выглядывая из-за тумана дыхания, чтобы не потерять из виду Ленца, не окликая, но и не сводя с него глаз. Грин и Милдред Трах, и еще та парочка, с которой они делили трейлер Т. Дуси, прошли через фазу, когда заваливались на студенческие пати и тусили с богатыми студентами, и однажды в феврале Грин оказался в общежитии Гарвардского университета, где закатили какую-то тематическую пляжную пати, где на полу в комнате отдыха наворотили самосвал песка и все были в цветочных ожерельях, бронзовые от крема или соляриев, расхаживали светловолосые парни с цветастых рубашках навыпуск, задрав подбородок и излучая ноблесс оближ, и попивая коктейли с зонтиками, или в одних стрингах без рубашек и ни единого, сука, прыщика на всей спине от конца до края, и делали вид, что занимаются серфингом на досках, которые приколотили к гребню волны из синего и белого папьемаше с моторчиком, от которого волна как бы колебалась, и перетекали девчонки в травяных юбках, покачиваясь в хуле с высокой амплитудой так, что сквозь покачивающуюся траву юбок просвечивали шрамы от «ЛипоВак» на бедрах, и Милдред Трах напялила травяную юбку и бикини из кучи возле бочек пива, и даже несмотря на семь месяцев беременности, перетекала и покачивалась в центре моря хулы, но Брюс Грин чувствовал себя не в своей тарелке в своей дешевой кожанке и с волосами, покрашенными бензином в оранжевый в одном из провалов в памяти, и с заплаткой с надписью «Ешь богатых», которую в припадке вульгарности разрешил Милдред Трах нашить на пах полицейских штанов, и потом всем наконец надоела музыкальная тема «Гавайев 5–0», и пошли CD с Доном Хо и Солом Хупи, и Грина так увлекла, ужаснула и парализовала полинезийская музыка, что он придвинул шезлонг прямо к кегам, злоупотреблял краником и опустошал один пластиковый стаканчик пивной пены за другим, пока так не нажрался, что сфинктер сдал, и он не только обоссался, но и даже обосрался, во второй раз в жизни, и в первый раз на людях, и едва не умер от комплексного многослойного стыда, и был вынужден очень аккуратно переместиться в ближайший туалет, снять штаны и подтереться, как обосранный карапуз, зажмурив один глаз, чтобы знать, кто из двоих, кого он видит, он, а потом ничего не оставалось, кроме как приоткрыть дверь, высунуть татуированную руку с вонючими полицейскими штанами в щель и закопать их в песке гостиной, как в кошачьем лотке, а потом – ну что ему еще оставалось надеть, чтобы выбраться из туалета или общежития и сбежать домой, – вот он и зажмурил глаз, и снова высунул руку, и изо всех сил дотянулся до горки травяных юбок и бикини, и выудил одну юбку, и выскользнул из гавайского общежития через черный ход, никому не попадаясь на глаза, и потом ехал всю дорогу домой по красной ветке и по зеленой на поезде С, а потом еще на автобусе, в феврале в дешевой кожанке, тяжелых говнодавах и травяной юбке, трава которой задиралась самым душераздирающим манером,