– собака на задних лапах, Ленц за ней, поднятая рука опускается и движется поперек горла собаки. Там, где прошла рука, брызжет бесцветный фонтан; он окропляет калитку и тротуар на улице. Музыка перекатывается без устали, но Грин все равно слышит, как Ленц с ударением говорит что-то вроде «Ах ты так», роняя собаку на землю под пронзительный мужской крик силуэта из окна, и собака падает набок с мясистым хрустом 32-килограммового мешка с кубиками льда размера «Для вечеринок», без толку перебирая всеми четырьмя лапами, темная поверхность лужайки толчками темнеет перед пастью, которая открывается и закрывается. Грин на автомате шагнул навстречу Ленцу из тени фургона, но теперь одумался и замер между двумя деревьями перед домом 416, желая окликнуть Ленца, но чувствует удушающую афазию, как в кошмаре, так и замер между стволами с пальцем в ухе, не отрывая глаз. Ленц стоит над остовом собаки, как стоят над выпоротым ребенком – в полный рост, излучая власть, и застывший момент тянется, пока под Хо из раскрывающихся окон не раздаются вопли и следом отчаянный топот башмаков в высоком темпе по направлению к лестнице внутри 412. У до жути дружелюбного холостяка, который жил по соседству с тетей, были две большие породистые собаки, и когда малыш Брюс проходил мимо дома, те скребли когтями половицы на переднем крыльце и неслись к анодированному забору, и бросались, задрав хвосты, и как бы играли лапами по железному забору, радуясь его появлению. Просто тому, что увидели его. Рука Ленца с ножом снова в воздухе, и не блестит в свете фонаря, когда Ленц второй рукой хватается за забор и перескакивает боком, и мчит вверх по Брейнерд-роуд к Энфилду в юго-западном направлении, звонко цокая лоферами по асфальту, хлопая пальто, как парусом. Грин ретируется за одно из деревьев, когда на просевшее крыльцо как муравьи высыпают амбалистые фланелевые силуэты в леях, роняя лепестки, переговариваясь на сердито-иностранном и на безошибочно канадском языке, парочка – с укулеле, с крыльца во двор, суетятся и тарабарят, парочка приседает у силуэта некогда собаки. Бородач такого размера, что гавайская рубашка ему в обтяг, подобрал пакетик от мясного рулета. Другой, со скромным количеством волос на голове, подбирает из темной травы что-то вроде белой гусеницы и осторожно держит большим и указательным пальцами, внимательно разглядывая. Третий же бугай в подтяжках роняет пиво, поднимает обмякшую собаку, и она лежит на его руках, уронив голову, как пьяная девчонка, капая на землю и все еще дрыгая одной лапой, и мужик то ли кричит, то ли поет. Первый огромный канашка с пакетиком хватается за голову в знак волнения и тяжело бросается с двумя другими к драгстеру «Монтего». В доме напротив на первом этаже загорается свет и высвечивает фигуру в каком-то костюме и железном инвалидном кресле, которое стоит у окна боком, потому что иначе в упор на инвалидном кресле ни к чему не подъедешь, с видом на улицу и кишащий канашками двор. Гавайская музыка как будто прекратилась, но не резко, не то что кто-то выключил посреди песни. Грин ретировался за дерево, которое теперь как бы приобнимает рукой. Толстая девушка в ужасной травяной юбке несколько раз повторяет «Дье!» Слышатся ругательства и дежурные фразы с заметным акцентом типа «Стой!» и «Держи его!», люди показывают пальцами. Несколько мужиков бегут за Ленцем, но они в башмаках, а у Ленца фора, и он исчезает, срываясь, как тейлбек, влево, то ли в переулке, то ли на какой-то такой большой подъездной дорожке, хотя его дорогие туфли слышно до сих пор. Один из бугаев даже реально потрясает кулаком. «Монтего» с двумя распредвалами демонстрирует проблемы с глушителем и срывается с обочины, и оставляет две скобки посреди улицы, профессионально развернувшись на 180, и мчится за Ленцем, – очень низкая, быстрая и нешуточная тачка, развеселая лея на антенне взметается на скорости в вытянутый эллипс и оставляет след из белых лепестков, которые кружатся над землей целую вечность. Грину кажется, что палец примерз к уху. Никто как будто бы не жестикулирует на предмет, например, соучастника. Ничто не говорит, что они ищут другую неумышленно замешанную сторону. Чуть справа и позади от первого силуэта в коляске появляется второй, и оба в теории могут видеть, как Грин прижался к дереву с рукой у уха, так что может показаться, будто он, например, получает по какой-то рации инструкции. Канашки все еще суетятся во дворе, на решительно иностранный манер, пока один из них наворачивает круги с испустившей дух собакой в руках и что-то говорит в небеса. Грин неплохо познакомился со своим деревом, распластался по его подветренной стороне, дышит в кору так, чтобы дыхание не валило из-за дерева и не показалось дыханием сообщника, в теории.

Девятнадцатый день рождения Марио Инканденцы будет в среду, 25 ноября, за день до Благодарения. Он страдает от бессоницы все сильнее, когда хиатус Мадам Психоз затягивается на третью неделю и WYYY пытается вернуть несчастную Мисс Диагноз, которая начала с чтения «Откровения от Иоанна» на поросячьей латыни, от чего за нее так стыдно, что слушать не хочется. Пару ночей он пытается уснуть в гостиной ДР под радио WODS – частоту на кромке AM, где ставят гипнотизирующие оркестровые обработки старых песен Carpenters. Так еще хуже. Странно, когда скучаешь по тому, кого как будто совсем не знаешь.

Во время разговора с миссис Кларк Марио прислоняется к раскаленной стальной плите и получает серьезный ожог таза. Под вельветовыми штанами Орина его бедро замотано в бинты, и когда он ходит, по ночам, не в силах уснуть, раздается хлюпанье мази. Врожденная инвалидность, которую у Марио даже не диагностировали до шести лет, когда он разрешил Орину татуировать свое плечо раскаленной спиралью кипятильника, называется наследственная вегетативная дистония – неврологический дефицит, в силу которого он не очень хорошо чувствует физическую боль. Многие эташники шутят, что им бы его проблемы, и даже Хэл иногда чувствует укол зависти, но вообще этот дефект – серьезная неприятность, и может быть очень опасным, см. например обожженный таз, который даже не сразу заметили, пока миссис Кларк не показалось, что у нее подгорает баклажан.

В ДР Марио лежит на воздушном матрасе в тесном спальнике на краю фиолетового света над растениями под стук ветра в большое восточное окно, слушая маслянистые скрипки и нечто вроде цитры. Иногда сверху доносится вскрик, пронзительный и растянутый, оттуда, где комнаты Ч. Т. и Маман. Марио внимательно прислушивается,