Когда они вышли к Отшибу, их северо-западный курс занесло правее, и он стал по-настоящему северным. Здесь их дорога – Мондриан переулков, заставленных до упора помойками. Ленц идет первым, прокладывает путь. Каждую женщину в пределах поля зрения окидывает томным взглядом. Теперь их вектор в основном С/С-З. Они проходят сквозь душистый выхлоп сушилок из ландромата у Дастин и Содружке. Метрополия Бостона, Массачусетс, по ночам. Лязг и грохот поездов В и С на зеленой ветке, взбирающихся на холм по Содружке. Подзаборная пьянь сидя привалилась спиной к чумазым стенам, словно внимательно рассматривая свои колени, и даже дымок их дыхания бесцветный. Сложное шипение автобусных тормозов. Под фарами машин вытягиваются рваные тени. Из спальных районов Отшиба доносится латиноамериканская музыка, сплетаясь с джазовым 5/4 из бумбокса от Фини-Парка, а подложкой – зловещая эктоплазма какой-то гавайской мелодии, которая играет как будто одновременно и очень громко, и далеко-далеко. От цитровых полинезийских вибраций лицо Брюса Грина расползается в плоской маске психической боли, которую он даже не чувствует, а потом музыка стихает. Ленц спрашивает Грина, каково это – целый день работать со льдом в «Леже Тайм Айс», а потом сам предполагает, каково должно быть, по-любому, когда вокруг толченый лед, и всяческие кубики льда в бледно-голубых целлофановых пакетах, закрытых скрепками, а не закрутками, и сухой лед в деревянных лоханках парит белым дымом, и еще всяческие валуны промышленного льда в пахучих опилках, ледяные валуны ростом с человека с искажениями внутри, похожими на вмерзшие белые лица, – белое пламя внутренних трещин. Всяческие ножи, колуны и реально здоровые щипцы, красные костяшки и окна в изморози, и тонкий горький запах холодильника, и вокруг всяческие сопливые поляки в клетчатых пальто и папахах, – кто постарше, те с хроническим креном от долгих лет таскания льда.
Они хрустят по переливчатым осколкам, которые Ленц идентифицирует как выбитую лобовуху. Ленц делится чувствами по поводу того, как из-за трех бывших мужей, хищных адвокатов и шефа-кондитера, который воспользовался ее сдобной зависимостью, чтобы извратить завещание в свою пользу, и пребывания Ленца из-за бюрократических препонов в камере ИЦН в Квинси и в шаткой правомочной позиции завещание лопнувшей миссис Л. выкинуло сына на мороз, выживать на одной городской смекалке, тогда как бывшие мужья и патисьеры развалились на пляжной мебели в Ривьере, обмахиваясь валютой высокого номинала, из-за чего, говорит Ленц, у него куча внутренних проблем, с которыми он борется, типа, на ежедневной основе; оставляя паузы для Грина, чтобы тот вставлял междометия. Куртка Грина скрипит с каждым вдохом. Лобовуха рассыпана в переулке, где пожарные лестницы завешены чем-то вроде мокрого замерзшего брезента. Забитые помойки, стальные двери без ручек и тускло-черный цвет налета грязи. В конце переулка торчит рыло автобуса на холостом ходу.
Запах мусора из помоек не однородный. От городского люма городская ночь только полутемная, скорее лакричная: люминесценция под самой кожурой тьмы, перекатывается. Грин продолжает держать их в курсе времени. Ленц стал звать Грина «братишей». Ленц говорит, ему хочется ссать как коню. Говорит, плюс урбанистического города в том, что он – один большой толкан. Слово «братиша» Ленц произносит без окончания. Грин занимает позицию у входа в переулок, глядя наружу, предоставив Ленца самому себе в нескольких помойках позади. Грин стоит в начале тени переулка, в теплом выхлопе автобуса, локти наружу, руки в кармашках куртки, на шухере. Неясно, понял Грин, что Ленц под воздействием Бинга, или нет. Чувствует он только мучительную пронзительную тоску, из-за желания, чтобы кайф все еще приносил ему удовольствие, чтобы можно было просто взять и кайфануть. Это чувство то находит, то уходит целыми днями и каждый день, до сих пор. Грин вынимает из-за уха сигу, закуривает и закладывает в камору за ухо свежую. Площадь Юнион, Оллстон: «Поцелуй меня там, где пахнет», сказала она, вот я и повез ее в Оллстон, как говорится. Огни площади Юнион дрожат. Стоит одной машине прекратить гудеть, начинает гудеть другая. На светофоре на другой стороне улицы от мужика с омарами стоят три китаянки. У каждой сумка. Снаружи «Ростбифа у Райли» фырчит без глушителя старенький «Фольксваген Жук», как «Фольксваген Жук» Дуни Глинна, только у «Жука» Дуни двигатель обнажен – он специально снял задний капот, чтобы обнажить кишки машины. На бостонских улицах, типа, невозможно найти китаянку моложе шестидесяти или выше 1,5 м, и чтобы без сумки – хотя всегда не больше одной. Если закрыть глаза на тротуаре деловой городской улицы, то звук шагов всей обуви вместе взятой напоминает, будто кто-то большой, терпеливый и неустанный что-то жует. Жгучие детали гибели биологических родителей Брюса Грина в его младенчестве так глубоко погребены в подсознании Грина, что в трезвой жизни придется раскапывать, по одному дню за раз, целые страты и субстраты молчания и немого тупого животного страдания, чтобы хотя бы вспомнить, как на его пятый Сочельник, в Уолтеме, Массачусетс, папка отвел Брюси Грина, тогда от горшка два вершка, в сторонку и вручил ему, чтобы подарить любимой мамочке на Рождество, консервную банку в веселой гогеновской расцветке с макадамскими орешками бренда «Полинезийский Мауна
