– Вот как с ними надо, Джим, – произнес отец, хлопнув меня по спине ровно на тот энергичный манер, из-за которого мне пришлось просить мать купить эластичную спортивную головную ленту для дужек очков. Я сказал матери, что лента мне нужна для игры в теннис, и она не задавала вопросов.

Отец снял руку с моей спины, только когда мы вернулись в спальню. «Ну ладно!» – произнес отец. Теперь он находился в приподнятом настроении. У дверей произошла заминка из-за того, что каждый из нас уступил второму дорогу.

Теперь на месте, где раньше была кровать, не осталось ничего, кроме искомой рамы. В ней было что-то экзоскелетное и хрупкое – простой и экономный прямоугольник из черной стали. На каждом углу прямоугольника был ролик. Колесики роликов утонули в ковре под весом кровати и родителей и почти полностью скрылись в ворсе. На каждой стороне рамы у основания под углом в 90° была приварена стальная полочка, так, что эта единая прямоугольная узкая полка, перпендикулярная прямоугольнику рамы, обходила весь внутренний периметр. Полка, очевидно, поддерживала пользователей кровати и «королевские» пружинный и обычный матрасы.

Отец стоял как вкопанный. Не помню, что делала мать. Казалось, в течение долгого периода времени отец всматривался в раскрытую раму. Период характеризовался тишиной и неподвижностью пыльных комнат, омытых солнечным светом. Я на секунду представил, как каждый предмет мебели в спальне накрыт тканью и комнатой не пользуются годами, пока солнце встает, плывет и заходит за окном, и дневной свет в комнате становится все более и более спертым. Я слышал слегка разнящиеся подвывания двух электрических газонокосилок дальше по улице нашего микрорайона. В прямом свете, льющемся из окна главной спальни, плыли подвижные колонны поднятой пыли. Я помню, мне казалось, что это идеальный момент, чтобы чихнуть.

На раме толстым слоем лежала пыль и даже свешивалась серой бахромой с опорной полки внутри рамы. Разглядеть болты на раме было невозможно.

Отец промокнул пот и влажный грим на лбу рукавом, который стал темно-оранжевым от грима.

– Господи, вы гляньте на эту жуть, – произнес он. Посмотрел на мать. – Господи.

Ковровое покрытие в спальне родителей было с глубоким ворсом и синего цвета – оттенка темнее, чем бледно-синий общего декора спальни. Я помню, ковер был скорее королевского синего, с уровнем насыщения где-то между средним и сильным. Прямоугольник ковра королевского синего цвета, который скрывался под кроватью, также был покрыт толстым слоем свалявшейся пыли. Прямоугольник пыли был серо-белым, толстым и неровным, и единственным свидетельством того, что под ним скрывался ковер, был слабый болезненный голубоватый оттенок пыльного слоя. Казалось, пыль не просто попадала под кровать и стелилась по ковру в пределах рамы, но что она, скорее, каким-то образом пустила корни и выросла на нем, поверх него, как пускает корни и постепенно покрывает испорченную еду плесень. Слой пыли и сам был похож на испорченную еду – просроченный творог. Зрелище было тошнотворным. Кое-где причиной неровной топографии слоя служили предметы мусорного и потерянного типа, которые оказались под кроватью, – мухобойка, журнал приблизительно формата Variety, несколько бутылочных крышек, три скомканных «Клинекса» и, кажется, носок, – и затем покрылись пылью, придав ей новые формы.

Также стоял слабый запашок, кислый и грибной, как от старого коврика для ванной.

– Господи, даже воняет, – сказал отец. Он театрально вдохнул через нос и скривил лицо. – Даже воняет, вашу ж мать, – он промокнул лоб, пощупал подбородок и сердито посмотрел на мать. Его приподнятое настроение испарилось. Настроение всегда окружало отца, как силовое поле, и меняло любое помещение, где он находился, как запах или определенный оттенок освещения.

– Когда здесь в последний раз чистили? – спросил отец.

Мать ничего не ответила. Она смотрела на него, пока он подвигал стальную раму ботинком, отчего в солнечный свет из окна поднялось еще больше пыли. Кроватная рама казалась очень легкой, бесшумно двигалась на погруженных колесиках в роликах. Отец часто рассеянно двигал легкие предметы ногой, как иные рисуют каракули или изучают заусенцы. Коврики, журналы, телефонные и электрические провода, собственный снятый ботинок. Это был один из способов отца размышлять, собраться с мыслями или взять свое настроение под конт роль.

– Под чьей администрацией в этой комнате последний раз проводили гребаную генеральную уборку, я стесняюсь, блин, спросить, – произнес отец.

Я посмотрел на мать в ожидании, скажет ли она что-нибудь в ответ.

– Знаешь, раз мы заговорили о скрипящих кроватях – моя тоже скрипит, – сказал я отцу.

Тот пытался присесть, чтобы поискать болты на раме, бормоча что-то себе под нос. Для равновесия он взялся за раму и едва не завалился ничком, когда рама откатилась под его весом.

– Но, кажется, я даже этого не замечал, пока мы не подняли эту тему, – сказал я. Посмотрел на мать. – Кажется, меня это не беспокоит, – сказал я. – На самом деле, кажется, мне это даже нравится. Кажется, я постепенно привык к скрипу, так что он стал даже уютным. На данный момент, – сказал я.

Мать посмотрела на меня.

– Я не жалуюсь, – сказал я. – Вспомнил об этом только из-за поднятой темы.

– О, да слышим мы твою кровать, – произнес отец. Он все еще пытался присесть, из-за чего корсет и край пиджака задрались и из-под белых брюк показалась верхняя часть ягодиц. Он слегка перенес вес, чтобы показать на потолок главной спальни. – Стоит тебе хоть чуть-чуть повернуться. Нам тут все слышно, – он взялся за свою сторону стального прямоугольника и энергично потряс раму, подняв пелену пыли. Кроватная рама в его руках словно ничего не весила. Мать поднесла палец к носу, словно изображая усы, чтобы удержаться от чиха.

Он снова потряс раму.

– Но это нас не бесит, в отличие от этого крысиного сукина сына.

Я заметил вслух, что, кажется, ни разу не слышал, как скрипит их кровать, сверху. Отец повернул ко мне голову, потому что я стоял у него за спиной. Но я сказал, что определенно слышал и могу подтвердить наличие скрипа в момент, когда он надавил на матрас, и могу подтвердить, что этот скрип не был плодом чьего-то воображения.

Отец поднял руку, обозначая жестом, чтобы я, пожалуйста, замолчал. Он все еще сидел на корточках, слегка покачиваясь на пятках, поддерживая равновесие с