Наверное, живость, с которой Люсьен мотает в стороны головой в ответ на бессмысленные звуки лидера, не может не быть неверно трактована.
В этой лавчонке наличествует ли где-либо поблизости ТП с приводом о 585 об./мин, для Мастеров?
То же живое, негативное видом отрицание понимания.
Может ли шириться нарисованная улыбка маски?
Из передней комнаты лавки доносятся целые симфонии скрипов, грассирования и шумов быстрого разбора и обыска заставленного помещения. Несколько безногих, но могучих руками мужчин взбираются по полкам и повисают у навесного потолка посредством специальной скалолазной экипировки и присосок, коими оснащены культи, карие руки хлопочут в верхних полках, разбирая и обыскивая с верха по низ, словно неприличные трудолюбивые жуки. Огромный AFR в иезуитском воротнике обводит очертания дрожащих губ Люсьена, перевернув тормашками верную метлу Люсьена в руках и наклоняясь в кресле, дабы приласкать полные провинциальные гаспеанские губы Люсьена (губы дрожат) колким концом рукояти, который остро-бел, обтесан от сиенового метлового лака, который обливает патиной всю длину большой палки. Губы Люсьена дрожат не столь в страхе – хотя страх, определенно, имеет место быть, – но не столь в страхе, сколь в тщете молвить слова 207. Слова, которые не могут быть и не будут словами, искомы Люсьеном в челюстно-лицевых движениях речи, и в этих движениях детский пафос, который, наверное, чует лидер AFR с застывшей улыбкой, потому его вздох искренний, его жалоба искренняя, когда он жалуется, что все последующее будет inutile [159], неспособность Люсьена помочь будет inutile, ничто этим не будет достигнуто, здесь несколько дюжин тренированного и мотивированного колесного персонала, который разыщет искомое, и еще вдобавок больше, так или иначе, и, наверное, искренне галльское пожатие плеч и усталость голоса сквозь дырку в маске лидера, когда львиную голову Люсьена отклоняют рукой за волоса вспять и его рот широко распахивают мозолистыми пальцами, появившимися поверх и по бокам от головы, и раздергивают корчащийся рот так широко, что связки в челюсти слышно рвутся, и первые звуки Люсьена низводятся из воя в натальный бульк, стоит вставить бледный колкий конец его возлюбленной метлы, сперва с деревянным вкусом сосны, затем с белой безвкусной болью, когда метла впихивается большим AFR о воротничке внутрь и резко вниз, внедряется все глубже в ритмических толчках, сопровождающих каждый слог в устало повторяемом «Ин-У-Тиль» технического допрошателя, в глубь широкой глотки Люсьена и глубже, пока повдоль лакированного коричневым стержня рвутся натальные стоны, задушенные затрудненные звуки абсолютной афонии, вздохи рыбы на суше, которые сопровождают немоту во сне, и теперь AFR о проповедном воротничке вставляет метлу до упора наполовину, привстает на культи, чтобы сменить точку опоры, тогда как ткани, защищающие пищеводную вершину, сопротивляются, а затем поддаются с хрустом и плеском красного, который омывает зубы и язык Люсьена и плещет фонтанчиком в воздухе, а задушенные стоны того теперь затопленные; и позади трепещущих век афразичный полклеточный инсургент, который всего лишь любил мести и танцевать в чистом стекле, видит снег на округлых холмах родного Гаспе, завитки дымка из каминов, льняной фартук матери, ее доброе красное лицо над колыбелью, самодельные коньки и пар сидра, озера Чик-Чок, что тянутся от склона Кап-Шата, по которому они на лыжах катались на службу религии, нежные, как он чувствует по интонации, звуки красного лица, за колыбелью и рамой окна – гаспийские озеро за озером, озеро за озером, залитые почти арктическим солнцем и тянущиеся на юго-восток, как осколки разбитого стекла, разбросанные блестеть по белизне края Чик-Чок, и реку Сент-Анн – ленту света, невыразимо чистую; и когда внедряемая рукоятка со странной жаркой глубокой щекоткой достигает пахового канала и сигмовидную кишку, с уханьем и толчком завершает свой путь и образовывает неприличный эректильный выступ в задней части промокших докрасна панталонов, затем прорывает сквозь шерсть и протыкает плитку и пол под наклонным углом полицейского замка, чтобы держать Люсьена на коленях прямым, целиком насаженным, и когда внимание AFR в комнатушке обращается от него к полкам и рундукам жалких инсургентских жизней Антитуа, и Люсьен наконец умирает, или, вернее, перестает немалое время содрогаться, как забитый маскинонг, и кажется им мертвым, когда он наконец сбрасывает оковы своего тела, Люсьен обнаруживает, что его брюхо и глотка целехоньки как новенькие, чисты и не пронзены, и он свободен, катапультированный на отчаянной скорости домой над вентиляторами и блестящими ограждениями Выпуклости, несется на север, звеня набатно-прозрачным и почти по-матерински тревожным зовом к оружию на всех хорошо известных языках мира.
Перед рассветом, 1 мая – ГВБВД Выступ породы к северо-западу от Тусона, штат Аризона, США, все еще
Мсье Хью Стипли тихо заговорил, после затяжной тишины обоих оперативников наедине со своими думами, поверх этой горы. Стипли все еще смотрел в прочь, стоя на краю выступа, охватившись голыми руками в надежде тепла, замызганным задом платья в направлении Марата. Вкруг костра, далеко на дне пустыни, хороводилось кольцо огней поменьше и подерганей – человеки с факелами или огнями.
– Сам никогда не думал посмотреть?
Марат не отвечал. Было возможно, что молодежные человеки танцуют с факелами в руках.
– Вне зависимости от того, добыло ли AFR эту предполагаемую Мастер-копию с ограбления Дюплесси, – молвил тихо Стипли, – все равно у вас уже была копия «только-для-чтения», минимум одна, ты же сам говорил, нет?
– Да.
– Ни у кого нет этого таинственного Мастера, зато у всех навалом «только-для-чтений» – мы практически уверены, что у каждой антионанской ячейки есть минимум одна.
Марат сказал:
– Мсье Брюйим, он говорит Фортье, что считает, что ПФК Альберты не обладает копией.
– Да на хер альбертанцев, – сказал Стипли. – Кому сдались альбертанцы? Представление альбертанцев об ударе под дых США – взрывать пастбища в Монтане. Психи они.
