Прочие белофлаговцы замолчали и смотрят, как двое мужчин неуклюже замерли друга напротив друга, один – в объятиях телочки на рокочущем байке. Он в кожаных гетрах и косухе на голое тело, и Гейтли замечает, что у мужика на мясистом плече – тюремная наколка непонятной эмблемки АА, треугольник в круге.
Роберт Ф. / Боб Смерть спрашивает Гейтли, не слышал ли он, случаем, анекдот про рыбу. Гленн К., в гребаной рясе, естественно, не может не вставить свои пять копеек, и влезает, и спрашивает всех, не слышали ли они, случаем, «что сказал слепой, когда проходил мимо рыбного лотка на рынке Квинси», и без паузы отвечает сам: «Он сказал: Доброго вечера, дамы». Парочка мужиков-белофлаговцев угорают, а Тамара Н. шлепает Гленна К. по заостренному капюшону, но не со зла, а в духе «ну что поделаешь с нашим долбонавтом».
Боб Смерть с прохладцей улыбается (байкерам с Южного побережья полагается делать все, что они делают, с прохладцей), передвигает деревянную спичку из одного уголка рта в другой и говорит: «Не, другой про рыбу». Ему приходится общаться барным криком, чтобы переорать рвущийся в бой мотоцикл. Он наклоняется ближе к Гейтли и кричит, что он говорил вот о каком: «Подплывает одна старая мудрая усатая рыба к трем малькам и такая: „Доброго утречка, молодежь, как водичка?", и уплывает себе; а три малька такие смотрят ему вслед, переглядываются и такие: „Какая, на хер, водичка?"» Молодой байкер отклоняется, улыбается Гейтли, дружелюбно пожимает плечами и срывается, с прижатыми к спине сиськами в майке.
Всю дорогу по шоссе 3 до дома Гейтли морщил лоб от эмоциональной боли. Они ехали в старой машине Грозного Фрэнсиса. Гленн К. все порывался спросить, в чем разница между 15-летним «Хеннесси» и женской вагиной. Крокодил Дики Н. с пассажирского посоветовал Гленну, сука, не забывать, что тут дамы, блядь. Грозный Фрэнсис жевал зубочистку и поглядывал в зеркало на Гейтли. Тому одновременно хотелось плакать и кого-нибудь избить. Дешевый псевдодемонический балахон Гленна пах, как кухонное полотенце, маслянисто и прогоркло. В машине не курили: Грозный Фрэнсис всегда носил с собой кислородный баллон с бледно-голубой такой пластмассовой трубочкой, приклеенной под носом, через которую он вдыхал кислород. Все, что он рассказывал про баллон и трубочку, – типа приобрел их не по собственной воле, а уступил совету, и вот, все еще дышит и продолжает бешеную Активность.
В бостонских АА как будто забывают упомянуть, когда ты новенький, с ума сходишь от отчаяния и готов уже стереть свою карту, а тебе говорят, как, если воздерживаться и реабилитироваться, все обязательно будет лучше и лучше: почему-то забывают упомянуть, что все будет лучше, и тебе будет лучше, только через боль. Не в обход боли или вопреки ей. Это опускают, а взамен говорят о Благодарности и Освобождении от Влечения. Но в трезвости все-таки ждет серьезная боль, как узнаешь спустя время. И потом, когда ты чист, и даже не очень тянет на Вещества, и хочется одновременно плакать и растоптать кого-то в кровь от боли, бостонские АА начинают рассказывать, что, мол, ты там, где и должен быть, и, мол, помни бессмысленную боль активной зависимости, и, мол, у боли трезвости хотя бы есть смысл. Она хотя бы показывает, что у тебя прогресс, рассказывают они, это не бесконечное беличье колесо от боли зависимости.
Никто не упоминает, что, когда позывы кайфануть исчезают как по волшебству, и ты живешь без Веществ уже где-то шесть-восемь месяцев, ты начинаешь «Соприкасаться» с тем, почему ты вообще стал принимать Вещества. Начинаешь чувствовать, почему, собственно, ты стал зависимым от, если свести к сути, анестетика. «Соприкоснуться с чувствами» – очередное клише с вышивок, которое, как выясняется, в итоге скрывает что-то пугающе глубокое и реальное 178. Постепенно оказывается, что чем банальнее клише АА, тем острее клыки реальной правды, которые оно скрывает.
Под конец пребывания в Эннет-Хаусе в роли жильца, где-то после восьми месяцев сухости и более-менее свободы от всяких химических позывов, ежедневных поездок в Шаттак, работы над Шагами, Активности и просиживания всех собраний от звонка до звонка Дон Гейтли внезапно стал вспоминать то, что лучше бы уж не вспоминалось. Хотя «вспоминать», пожалуй, не то слово. Скорее, он начал чуть ли не заново переживать то, что в свое время, по сути, так и не пережил, изначально, в эмоциональном плане. В основном недраматичная хрень, но все равно почему-то болезненная. Например, как ему было где-то одиннадцать и он притворялся, что смотрит телик с мамой, и притворялся, что слушает ее ежевечерний плач – перечень жалоб и сожалений, согласные в котором становились все невнятней и невнятней. Насколько Гейтли вправе судить, алкоголик человек или нет, его мать почти наверняка была алкоголичкой. Она смотрела телик и пила водку «Столичная». У них не было кабельного, из-за $. Она пила тонкими стопочками, куда нарезала кусочки морковки и перца. Ее девичья фамилия была Гейтли. Этот, как его, органический отец Дона был эстонским эмигрантом, кузнецом – типа сварщиком с претензиями. Он сломал матери Гейтли челюсть и уехал из Бостона, когда Гейтли еще был в животике. Братьев и сестер у Гейтли не было. Мать впоследствии жила с любовником, бывшим военно-морским полицейским, тот избивал ее на регулярной основе по зонам между пахом и грудью, чтобы не оставалось синяков. Этому он научился в охране гауптвахты и береговом патруле. Где-то на восьмом-десятом «Хайнекене» он вдруг отшвыривал «Ридерс дайджест» в стену, валил ее и размеренно бил, она падала на пол, и он бил по невидным зонам, отмеряя удары между волнами ее рук, – Гейтли помнил, как она пыталась удержать кулаки трепещущими взмахами рук сверху вниз, будто тушила огонь. Гейтли так и не собрался съездить навестить ее в Государственном доме престарелых с долгосрочным уходом по «Медикейду». Из уголка полицейского рта высовывался кончик языка, а на лице с маленькими глазками появлялось выражение великой сосредоточенности, будто он разбирал или собирал что-то
