Я отлично знал, каков Старик в гневе, и мне даже стало жаль обоих Бушей – и старшего, и младшего.

Весь первый курс университета – по сути, самый важный год – я был в основном сосредоточен на учебе, но, кроме того, предпринял немало попыток, чтобы наладить отношения с матерью, которая к тому времени, можно сказать, остепенилась. За время учебы в старшей школе я видел ее всего несколько раз, но жизнь с отцом на многое открыла мне глаза, и я понял, как ей было непросто.

Отец рассказывал мне: «Старик помог ей обустроиться в Восточном Рэнде – купил дом, нашел работу. Но при этом поселил далеко от меня. Я мужчина. Чего ты от меня хочешь? Она все время злилась на меня, хотела быть со своей семьей. В конце концов, она вернулась в Соуэто. Старик тогда сказал: «Она что, не ценит того, что я для нее делаю?» Возможно, так оно и было. Наверное, ей не нравилось, когда ей указывают, куда ходить и что говорить. Видишь, Ндаба, в чем проблема: Старик – великий человек, а таких вещей не понимает. Управлять страной для него гораздо проще, чем управлять семьей».

Однажды я зашел к маме, и она была рада меня видеть. Приготовила мне поесть, рассказала, что теперь работает социальным работником, спросила меня об учебе и о девушках. В общем, вышла своего рода светская беседа. Нам не хотелось ворошить прошлое и задаваться вопросом: почему все вышло так, как вышло? Мы просто болтали, ужинали, смотрели телевизор, восстанавливали, будучи уже взрослыми, ту связь, которая была между нами, когда я был еще мальчишкой. Она позволила мне быть таким, как есть, а я ей – остаться собой. Мы много смеялись. Я и забыл, какой забавной и легкой она может быть, когда счастлива. Она подтрунивала надо мной и рассказывала смешные истории о людях и местах, что ей довелось повидать. Наверное, решил я, мы еще успеем наладить нормальные отношения.

Спустя несколько недель я снова зашел к ней и с тех пор периодически бывал у нее – примерно раз в месяц. Однажды я пришел к маме и увидел, как тетя Люси заплетает ей волосы. Зрелище было странным. Тетя Люси расчесывала ее, а с ее головы все сыпалась и сыпалась белая пудра, похожая на перхоть, – очень странная картина. Когда я зашел в следующий раз, то заметил, что она похудела. Она не говорила мне, что больна, ни разу даже словом не обмолвилась, что чем-то напугана или расстроена или у нее что-то болит. Но однажды тетя Люси позвонила мне и сказала:

– Ох, Ндаба, маме нехорошо. Она целую неделю пробыла в больнице, но потом ей дали таблетки и отпустили домой. Сказали, больше ничего не могут для нее сделать.

– Скажи ей, что я еду, – ответил я.

Я подумал, что это туберкулез. Или пневмония. Приехав к ней в Соуэто, я увидел, что она явно нездорова: ее душил непрекращающийся, изматывающий кашель. На висках и на лбу выступила странная белая сыпь.

– Я беспокоюсь за нее, – признался я Мандле. – Дела у нее совсем плохи.

– В бесплатной больнице Соуэто ее нормально не вылечат, – ответил он. – Надо отвезти ее в частную.

Мне эта мысль понравилась, и я тут же принялся искать подходящую больницу.

Мандла помог договориться, и мы перевезли ее в частную больницу недалеко от Хьютона, надеясь, что таким образом решим проблему. Я думал, что скоро она поправится и вернется домой, а пока я смогу навещать ее через день. Такой был у меня план.

Однажды в коридоре у палаты матери я спросил нового врача:

– Как вы думаете, как скоро она поправится?

Она непонимающе посмотрела на меня:

– Поправится? Ндаба, ты знаешь, что у твоей матери ВИЧ?

– Нет, – ответил я, и в тот момент в моей голове звучало одно только слово: «Нет, нет, нет!»

– Пневмоцистная пневмония спровоцирована грибком, – пояснила врач. – Это заболевание очень распространено – в возрасте трех-четырех лет ему подвержен практически каждый. Человек со здоровой иммунной системой даже не замечает, что грибок живет в его организме. Но люди с ВИЧ, как твоя мать…

ОНА ВСЕ ГОВОРИЛА И ГОВОРИЛА, НО ДЛЯ МЕНЯ ВСЕ СЛИЛОСЬ В ОДНОРОДНЫЙ ШУМ ИЗ СЛОВ, ЦИФР И СТАТИСТИЧЕСКИХ ДАННЫХ, И Я ВСЕМИ СИЛАМИ СТАРАЛСЯ ДЕРЖАТЬСЯ НА ПОДКАШИВАЮЩИХСЯ НОГАХ. В какой-то момент я просто отвернулся от нее и разрыдался. Потом вернулся в палату к матери и напустился на нее:

– Как ты могла не сказать мне об этом? Почему ты скрыла?

Она сидела на краешке стула, потупив глаза. Я видел, как ей стыдно и неловко и как вся эта ситуация тяжким грузом лежит на ее хрупких плечах. Пожалуй, это был один из самых печальных моментов в моей жизни.

Мама вернулась в Соуэто, но ей становилось все хуже. Я снова отвез ее в частную больницу, чтобы она была поближе к дому. Каждый раз, когда мне удавалось ее навестить, я сидел у ее постели, а позже вечером напивался, чтобы заснуть. Даже травка не помогала заглушить эту боль. Долгими часами мы просто сидели рядом молча – говорить было не о чем. Я мог лишь быть с ней, держать ее за руку; так шли недели за неделями. 13 июля 2003 года мамы не стало. Мне нелегко говорить об этом. Я лучше расскажу вам, чем закончилась сказка о зулусской женщине и щедрой реке.

Помните, как женщина попросила: «Река-река, верни мне ребенка, которого я давно потеряла», а река ответила: «Вырви свое сердце из груди и отдай мне». Так она и сделала: вырвала сердце и бросила в реку – и с той поры могла жить лишь в реке, там, где было ее сердце, а ее сын стал жить со своими тетками на берегу. Каждую ночь, когда бог реки засыпал, тетушки входили в реку вместе с ребенком, чтобы мать могла поиграть с ним, а став взрослым, он придумал, как ее спасти. Ребенок зулусской женщины, став мальчиком, а затем – мужчиной, собрал людей из деревни и вместе с ними пришел к реке. Он обвязал один конец веревки вокруг дерева, а второй – вокруг своей талии. Потом сказал друзьям: «Когда я обниму свою мать, тяните что есть силы!» Но речной бог услышал его и приревновал. Едва руки юноши сомкнулись вокруг матери, она обернулась серебристой форелью, выскользнула из его объятий и исчезла в бурном потоке.

Смерть матери потрясла меня до глубины души. Я испытывал всепоглощающую, опустошающую печаль. И еще гнев: в голове не укладывалось, что она утаила от меня что-то настолько важное. Другие, скорее всего, знали – врачи и медсестры в больнице Соуэто, мои тетки и друзья, – и никто не соизволил рассказать