Схватки были долгими и мучительными. Ни о каких обезболивающих, ни о каких стимуляциях в те времена и речи не было. Лежат себе в предродовой палате брошенные медперсоналом роженицы, орут – кто кого перекричит, вцепившись в железные прутья спинок кроватей: «Ох, мужики проклятые! Знала бы – не давала бы!..» (Так, заодно, познакомилась я со своеобразным фольклором родильных домов.) Изредка заходят врач или медсестра – обойдут всех, скажут что-нибудь типа «дыши глубже» и опять уйдут. И кажется, что эта мука никогда не кончится…
Но в час ночи я наконец разродилась…
Глядя на сдувающийся, как воздушный шар, мой огромный живот, от того, что боль отпустила, я начала уплывать в сон… «Мамаша, мамаша, не спите! Посмотрите-ка, кто у вас родился?!» – слышу голос акушерки… или врача. Передо мной трясли каким-то красно-сине-жёлтым младенцем с длинными чёрными волосами, который громко орал басом…
«Девочка…» – блаженно улыбнулась я, хотя не поняла, как у этого существа можно определить пол…
«Ну, какая же это девочка?! Это мальчик!»
«Мальчик!..» – обрадовалась я, опять блаженно улыбнулась и снова начала засыпать…
УЗИ тогда ещё не делали (а может, его и вообще не было). Мало того, в консультации, куда я ходила каждые десять дней, врач почему-то умудрилась прослушать два сердца – правда, только однажды. Поэтому до конца беременности было непонятно, один ребёнок или двойня – уж больно живот огромный! Ну, а мальчик или девочка – такой вопрос даже и не ставился. Насчёт отрицательного резуса, при котором есть опасность многих непредвиденных неприятностей, тоже никто не «запаривался», и меня ни о чём таком не предупреждали. Может, это даже и хорошо – рожать я отправилась бесстрашно.
Для меня было ясно только, что если девочка – то назову Катя, если мальчик – будет Вася…
Кстати, Васей посоветовала назвать мальчика Нонна Викторовна – она предложила: «Назови Василием – Вячеславу ВАСИЛЬЕВИЧУ будет приятно». А что, замечательное имя, подумала я тогда. Мне и сейчас очень нравится это прекрасное русское имя. А вот сам Василий всю жизнь говорит, что «имя ужасное» – не знаю почему. Может, это какие-нибудь школьные дразнилки?..
На второй день Васеньку принесли на кормление, и тут уж я влюбилась в него самозабвенно – раз и навсегда! Я писала своим: «Васька – такой страшненький! Но – такой красавец! Я люблю его – до безумия!..»
Только мать может влюбиться в такую «красоту»: мордочка сине-бордовая, на верхней губе – мозоль от излишнего рвения во время кормления, нос – картошкой, из-под чепчика выбиваются длинные чёрные волосы…
Володя примчался к роддому на следующий день. Мне в палату принесли букет помятых цветов и огромный кулёк, свёрнутый из газеты, в котором были фрукты, похоже, купленные на Центральном рынке – он был тогда на Цветном бульваре, ближе всего к Театру Советской Армии – груши, сливы, виноград. И ещё в пакет был вложен конверт с письмом, в котором крупными кривыми буквами (видимо, новоиспечённый отец волновался и торопился!) было написано: «Дорогая моя, любимая Снегурочка! Масик мой родной! Спасибо тебе за сына! Прости меня за всё!!! Я – гондон, а ты цветочек!!! Люблю! Люблю!!! Люблю!!!!!!!»
Через неделю мы с Василием приехали из роддома на Дмитровское. У дверей нас встретила взволнованная догиня Нюра, подозрительно заинтересовавшаяся «кулёчком» с младенцем. «Кулёчек» внесли в комнату и положили на двухспальную кровать, чтобы распеленать. Нюра ворвалась в комнату и бросилась к младенцу. И я – ослабевшая во время беременности и после родов маленькая женщина – схватила гигантского пса, подняла его и выбросила из комнаты. Сработал материнский инстинкт – я, не задумываясь, защитила своего ребёнка. Но я не знала, что материнский инстинкт сработал и у собаки – она восприняла появление младенца как собственного и, когда он заплакал, скорее всего, тоже бросилась его защищать…
Нюра затаила обиду и ревность…
Спустя полгода, когда я держала на руках Васеньку, Нюрка подошла и легла у моих ног. Маленький мой потрогал её голову ручкой. Собака нервно дёрнулась и клацнула зубами – а это на её языке не обещало ничего хорошего. Васенька испугался и заплакал. Нюре было приказано выйти, и она, виноватая, ушла. У меня сохранился такой снимок – Васенька у меня на коленях, по личику катится слеза. А я его утешаю…
Когда через 12 лет у меня родился Саня и я внесла его в комнату в квартире на Смоленской набережной, наша кошка Мурка, так же, как когда-то собака Нюра, начала истерически рваться туда, где заплакал младенец. Мама закричала: «Нет! Нельзя! Она увидит жилку, которая бьётся на шее у ребёнка, и может её перегрызть!» (почему-то так считается). Но я молча отодвинула маму, открыла дверь и сказала Мурке: «Заходи!»
Кошка влетела в комнату, прыгнула на стул рядом с детской кроваткой, улеглась и начала громко мурлыкать. Так она, в этой позе счастливого сфинкса, и жила рядом с Сашей до тех пор, пока тот не начал ходить. Нянька! Нет, мамка – Саню она восприняла как собственного, только что рождённого ребёнка…
Ну, а над Василием мама тряслась, как над хрустальной вазой. В доме все ходили в марлевых повязках, и вообще всё было стерильно, всё мылось, по-моему, даже с хлоркой. Когда через неделю пришла к нам посмотреть на Васеньку Нонна Викторовна, ей мама тоже вручила марлевую повязку, и Нонна Викторовна, кажется, обиделась. Посидели. Попили-поели. И когда Мордюкова собралась уходить, мама ей сказала: «Нонна Викторовна! Вы приходите к нам почаще!» – «Меня уговаривать не надо! Я буду приходить пелёнки стирать!» – ответила она…
Но больше не пришла. Никогда. Почему? Я поняла это только много лет спустя…
Вячеслав Васильевич привёз в подарок детскую кроватку. И в этой кроватке спал не только Василий, но и Саня, а потом и внук Женя! Дедушка Вячеслав пробыл у нас тоже недолго – он торопился домой, купать Анечку. «Тётя» Анечка старше Васи всего на год…
Удивительно, как у мужчин, уже немолодых, вдруг начинает проявляться отцовское чувство, которого в молодости не было.
Я помню, как Нонна Викторовна мне рассказывала с обидой, которая не стёрлась со временем: «Лежу я. И вдруг ребёночек в животе зашевелился. А Слава рядом лежит. И я ему – так радостно: „Слава, Слава! Потрогай, как он шевелится!“ А он мне: „Отодвинься! Мне неприятно!“ – и я ему этого до сих пор не могу простить…»
Если бы кто-то объяснял молодым
