Вряд ли детективы до конца удовлетворились моей версией событий: либо потому, что чувствовали, что я что-то утаиваю, либо просто в силу своей профессии, указывающей подозревать всех и всякого. Меня попросили объяснить порезы на руке – я сказал, что не помню, как их получил. Ручей – место каменистое, наверняка замусоренное вдобавок; мало ли на что я в нем напоролся. Меня спросили, что случилось с удочкой: я сказал, что и сам хотел бы это узнать, так как аккурат перед инцидентом выловил ею столь славную рыбину, что детективы бы ни за какие коврижки не поверили, если б своими глазами не увидели. Я предположил, что ручей унес ее вместе с добычей, а может, на все позарился какой-нибудь шедший мимо братец-рыбак с острым глазом и гибкой моралью. У меня долго допытывались об отношениях с Дэном, исподволь выясняя, не было ли у меня желания убить его, но я ответил – и ответил честно, – что считал Дэна лучшим другом, и перспектива никогда не увидеть его снова переполняет меня горем.
Да, долгое время я оплакивал Дэна. Мои синяки и порезы зажили, сломанное ребро срослось, иммунитет взял верх над инфекцией, меня наконец-то выписали из больницы. Пока я долечивался дома, мой начальник навестил меня. Его визит был связан скорее с работой, нежели с заботой – и мне, как выяснилось, уже надлежало решать, хочу ли я выйти досрочно на пенсию и получить поощряющие премиальные, или предпочту остаться в компании, рискуя быть уволенным. И все же я был разгневан – настолько, что встал из-за кухонного стола, попросил прощения у молодого человека и вышел во двор. С гудящей головой я пару раз обошел бунгало, которое мы с Мэри планировали потом продать и взять нормальный частный дом, по кругу. Вряд ли мои чувства отличались от чувств тысяч и тысяч других людей, бывших на моем месте. Как-то несправедливо выходило. Я отдал этому делу годы, десятилетия своей жизни. Честно исполнял свои обязанности, не забывая и о правах. Искренне гордился компанией, считал себя одним из ее сотрудников. Черт, не будь этой работы, не встретил бы я и свою жену. Несправедливо. Все так, но какая уже теперь разница? Меня подмывало сказать начальнику, что я рискну и еще повоюю, но я прекрасно притом понимал, что никаких шансов у меня нет. И никакого смысла торчать тут, снаружи, тоже не было. Так что, вернувшись, я поблагодарил юношу за терпение и сказал, что согласен уйти на пенсию с премиальными. У того словно гора с плеч свалилась.
Таким образом, я остался без работы, без лучшего друга и без вида на какое-нибудь мало-мальски интересное занятие. Что ж, зато всегда оставалась рыбалка, верно? Я решил вернуться к ней в следующем году, после зимы, пролетевшей за просмотром телевизора и тоскливыми взглядами на шкафчик со спиртным. Снабдил себя хорошей экипировкой – не лучшей из доступных, но близко к тому. В первый же день форельного сезона я погнал под луной, повисшей у самого горизонта, к потоку на другой стороне Френчмэн-Маунтин, где клев был хорош почти всегда. Местечко, которое уже по привычке считал своим, я занял первым, но через пять минут прикатила группка молодых людей на джипе с номерами штата Пенсильвания. Мы обменялись кивками из своих машин, пока я пил кофе из термоса, и снова перемигнулись уже в середине дня, на обратном пути. Все время я пробыл у себя за рулем, выйдя единожды лишь для того, чтобы отлить. Ту жалкую минуту, проведенную снаружи, я слушал, как вода плещется по другую сторону кленовой рощицы, и думал, что нет ничего проще, чем спуститься вниз, к воде, просто посмотреть… Потом я залез обратно и запер за собой дверь, признав поражение. Начало смеркаться, я завел двигатель и поехал домой.
Все последующие попытки вернуться к рыбалке не увенчались успехом. Ездить по рыбным местам труда не составляло, а вот закинуть удочку… На деле, стоило мне подойти к воде, как считанные минуты спустя я уже бежал обратно к машине. Никаких особых чувств притом я не испытывал – не паниковал, не боялся, просто мое тело отказывалось исполнять команды, поступающие от головы.
Страх и паника тем не менее переполняли мои сны, в коих события того рокового дня отпечатались на долгие годы. В них на свою сгинувшую удочку я вылавливал из реки рыбу-нимфу, вот только голова у нее теперь была Дэнова – окровавленная, с вытаращенными глазами и ртом, раззявленным в немом крике. В свете светофора, свисающего с ветви дерева, появлялась Мэри – ее кожа свисала фистулами, похожие на водоросли волосы облепили череп. С потемневшим от гнева лицом Дэн заносил надо мной камень, который, благодаря какой-то причуде перспективы, превращался в тот самый валун, к которому был привязан Рыбак. Огромный глаз морского чудовища открывался, и черная вода изливалась из великой трещины Его зрачка. Если я засыпал днем, при свете солнца, то кошмары обычно не снились мне, потому я проводил большую часть ночи, перещелкивая с одного канала на другой и читая взятые в библиотеке книги, пытаясь продержаться до первых признаков рассвета.
Когда я не был в западне кошмарных снов, я скорбел о Дэне, пусть и скорбь моя окрашена была в особые тона. Мне казалось, что я осознал ту степень отчаяния, что привела Дэна к Голландскому ручью, Рыбаку и согласию на любую сделку с ним. Я не понаслышке знал, насколько сильный восторг испытываешь, воссоединяясь с ушедшей любимой, и мог понять, какой сильной мотивацией Софи и мальчики, должно быть, были для Дэна. В том состоянии, в каком я заставал его на работе – будучи пленником того мальстрема, о котором он поведал мне, – Дэн, должно быть, чувствовал себя так, будто те самые призраки жены и детей, исчезнувших из его жизни, бросили ему спасательный круг. Даже понимая, что перед ним лишь бледные копии, даже видя их истинное обличье, он был готов пожертвовать реальной дружбой, какой бы мирской она с виду не казалась, ради этой лжи. Мне вряд ли стоит сильно удивляться – мир полон людей, поступивших бы точно так же, пусть даже не в столь драматичных условиях. Просто я думал, что все эти часы, проведенные бок о бок, когда мы сидели на берегу и наблюдали за бегущей водой в ожидании клева, чего-то да стоили,
