Через несколько дней засада сработала – Головача схватили, когда он навещал свою жену, и в тот же день он уже сидел в тюрьме и бушевал, как бешеный, даже вырвал из стены кандалы. Тогда его заперли в холодном погребе, где он заболел. Лукаша позвали, чтобы убедиться, не валяет ли разбойник дурака. Но у того и впрямь была лихорадка. Сырость и холод погреба могли любого уложить на лопатки.

– А-а, вы тот самый пан аптекарь? – улыбнулся разбойник, словно придавая какое-то особое значение этим словам.

Лукаш приложил трубку к его спине и велел глубоко дышать. Разбойник закашлялся и снова заговорил:

– Вы даже не подозреваете, как я вам благодарен. Тот ваш бальзам не одного моего солдата на ноги поднял. Хотя, правда, теперь они все в земле. Только трое нас осталось.

Лукаш побледнел и едва сдержался, чтобы не ответить. Только теперь ему открылась истинная причина появления Гальшки в аптеке. Недаром она все так подробно расспрашивала, ко всему принюхивалась, а как-то раз он застал ее за медицинской книжкой. Что именно она искала, он не успел заметить, потому что она быстро закрыла ее, а потом объяснила, что просто рассматривала рисунки. Теперь уже не было сомнения, что она искала там что-то о том, как залечивать раны. И неожиданно ему сразу стало легче, именно с такой разгадкой ее поступка он как раз и мог смириться, она была проста и понятна, здесь не было никаких подводных течений, это было то, что не поражало его.

Зиморович уже его ждал. Лукаш сказал, что разбойник и правда болен, у него лихорадка, и если не перевести его в сухую камеру, то будет плохо. Судья растолковал это по-своему: он решил, что конечно, разбойника немедленно переведут, но надо торопиться с процессом, иначе тот чего доброго не доживет до экзекуции.

Лукаш пожал плечами – он свое дело сделал, что будет дальше, его не интересовало. А дальше случилось так, что Головача навестили несколько богомольных монахинь с целью принести ему духовное утешение. Он принял их так вежливо и тепло и так растрогал их, что после этого они разнесли по Львову слезоточивые рассказы о заблудшей душе, которая горько раскаивается. Наконец весь город заговорил об этом, и ничего удивительного, что в некоторых даже проснулось чувство сострадания. К судьям начали приходить монахи и священники, испрашивая позволения пообщаться с разбойником и как можно лучше подготовить его для встречи с потусторонним миром, ибо, если он так искренне раскаивается, возможно, есть надежда, что он все же не попадет в Ад, а сначала попадет в Чистилище и сбросит там с себя всю черную чешую преступности. После они увлеченно рассказывали, как Головач душевно исповедовался в своих грехах, и что этих грехов не так уж и много, а только эти две смерти. Все очень радовались, что такой знатный разбойник и такое глубокое раскаяние выражает.

На суде над разбойниками негде было яблоку упасть. Зиморович велел пооткрывать окна, чтобы люди на Рынке могли все хорошо слышать, и говорил так громко, что чуть не сорвал голос. Приговор был предвиден заранее, и никого не удивил – казнь мечом на следующий день. Как особую милость Головачу даровали последнее желание, и оно оказалось вполне обычным, даже симпатичным – он пожелал всего лишь отужинать с теми, с кем в этой жизни столько грешил, чтобы предостережение им сделать и примером своим их сердца разбить. Подобные последние беседы приговоренных к подобной казни случались и раньше. Позволялись они как акт милосердия, определенный вид религиозного торжества. И Головачу также разрешили это последнее желание. Хорошо окропив вином свой последний ужин, разбойники мирно захрапели.

А на следующий день, день казни, небо парило над головой, словно черная птица, покрывая все серостью и влажностью. Моросил дождь, и ветер стегал плетьми над трубами, пригибая дым до крыш. Из загородных болот доносился крик выпи, заставляя людей с непривычки съеживаться, ведь мало кто знал, что это птица, а не дикий зверь или какое-нибудь чудище.

Лукаш возился в аптеке. Проверив лекарства, особенно те, что предназначались для ран и простуды, он увидел, что много чего пропало, а в бутылке с бальзамом, который он использовал очень редко, желтела совсем другая густая жидкость. Это Гальшка постаралась.

Кто-то постучал в окно – доктор Гелиас.

– Ну что? Идете на казнь?

– Иду.

– Пойдемте вместе. Для меня удобное место заняли, сядете рядом. Не каждый день таких разбойников казнят.

Когда они подошли к Рынку, там уже бурлила толпа. Но ближе к Ратуше оставался свободным проход, вдоль которого выстроились солдаты с алебардами. Они пропустили обоих врачей, чтобы те могли взойти на смотровой помост, где сидели все магистратские служащие.

Первым должны были казнить самого Головача. Его вели закованным в цепи, но это не мешало разбойнику ступать гордо и уверенно – так, словно поднимался на трон сам король. У помоста процессия остановилась, потому что, прежде чем обреченный должен был взойти на помост, его надо было расковать. Цепаки вопросительно посмотрели в сторону Зиморовича, сидевшего рядом с войтом. Видно было, что этот вопрос еще не решен. Войт считал, что цепи можно снять, а судья возражал, боясь, что разбойник снова что-нибудь учудит. Наконец Зиморович крикнул:

– Слушай, Головач, обычай и закон говорят, что мы должны снять с тебя цепи, но ты такая шельма, что неизвестно, чего от тебя ждать. Скажи нам, смирился ли ты со своей судьбой и согласен ли принять наказание?

Разбойник кивнул с таким видом, будто делал всем этим людям услугу. Ни один мускул на его лице при этом не дрогнул.

– Снимайте, – махнул рукой судья.

Разбойник взошел на помост уже сам, безразлично посмотрел на широкое бревно с четырьмя железными скобами и, повернув лицо к отцу Амброзию,